Когда, как не в Рождество – одни из самых волшебных дней в году – поговорить об «отечественной» весьма разнообразной нечисти, погани, гаданиях и суевериях?! Даже моя мама – комсомолка, спортсменка, физик, рассказывала, как в 50-е годы прошлого века они с подружками – студентками университетского биофака и физфака (атеистками по воспитанию и роду занятий) непременно на Рождество гадали. Поскольку им, как дочкам советской интеллигенции, исходя из семейного дохода на каждого члена семьи (скромного даже по тем временам, но, например, для ребят из деревни – огромного), не полагалось ни стипендии, ни койки в университетском общежитии, то они снимали комнату у бабы Кати, жившей в собственном домике-полуземлянке, таком крошечном, что окна у него были почти вровень с землей. Собственно, именно баба Катя и надоумила « синечулочных» студенток гадать на Рождество – мол, физика – биологией, а жениха-то приворожить нужно, либо, если «упырь» какой привязался – отвадить. Абсолютным хитом маминых баек про Рождественское гадание был рассказ о том, как хохлушка Вера – почти двухметровая деваха с бархатным баритоном открыла форточку, и сильной рукой схватив за голень проходящего мимо окошка мужчину, гаркнула: «Дядь, скажи имя жених!» Думаю, потомки этого едва не спятившего от ужасной неожиданности прохожего тоже до сих пор вспоминают его версию той Рождественской истории.

Впрочем, я предлагаю, поговорить о чертях не совсем аутентичных, а литературных, и лишь для начала чуть определиться в терминах.

Так называемые «русские суеверия», в сущности, до сих пор окружают нас в

обыденной жизни. Суеверия отражены в привычных нам поговорках, пословицах, приметах, действиях. Так, столкнувшись с неприятной неожиданностью, мы говорим: «Не было печали, да черти накачали», а совершив необдуманный поступок: «Черт попутал». Потерявший нужную вещь нередко призывает: «Черт, черт, поиграй да отдай!» – почти не вдумываясь в то, что стоит за этими словами, и уж, тем более, не всегда веря в существование черта, играющего похищенными вещами.

В одной из книг, посвященных жизни русской провинции середины XIX века, упоминается множество примет, которые издавна «в ходу по всей земле русской». «Приметы общи не только низшим слоям нашего общества, но и среднему его кругу», – констатирует автор, приводя, как вполне актуальные для XIX века, наблюдения летописца Нестора: «Мы только словом нарицаемся христиане, а живем по-погански. Верим встрече: если кто черноризца встретит или попа, или коня лысого, или свинью (выйдя из дому), то возвращается. Не поганский ли то обычай? Другие верят чиханью, что бывает будто бы на здоровье голове...»

Приметы, обычаи, присловья, иногда по видимости необъяснимые, связаны с областью народных верований. Смысл многих из них можно понять, зная, как воспринимали мир наши предки. Верования, суеверия составляют одну из основ крестьянского мировоззрения, которое складывалось на протяжении столетий.

Под суевериями нередко понимаются и небольшие рассказы о покойниках, домовом, лешем, о разных сверхъестественных существах и необъяснимых явлениях. Некоторые из таких повествований (быличек) мы считаем фантазиями, «бабушкиными сказками» (и действительно, часть из них унаследована из прежнего, нередко крестьянского быта); в другие – верим, наивные, даже пытаемся объяснить.

В основном, суеверия филологи относят к области так называемой «низшей мифологии»; то есть, с обычаями, связанными с нечистой силой, разнообразными духами, демонами, которые, по поверьям, могут окружать человека в повседневной жизни – дома, в лесу, в поле, в дороге. Они – «свои» в каждой деревне, в каждом ручье, болоте, лесу и, соответственно, отличаются от высших божеств, от Бога, подчинены им, являя собой как бы низший уровень верований.

Охарактеризовать «низший уровень» верований можно, лишь определив его место в крестьянском миросозерцании.

Кроме поклонения высшим божествам восточнославянского пантеона (Перуну, Велесу, Дажьбогу, Макоши, и т.д. – здесь ограничимся перечислением лишь тех, названия и суть которых не вызывают противоречивых научных толкований), в историко-литературных памятниках Древней Руси упоминается о почитании славянами стихий – прежде всего воды (источников, озер, рек), огня, а также растительности, камней; часто говорится и о почитании умерших – духов предков. Известно, что славяне почитали реки, речных нимф и некоторых других духов.

Кроме высших божеств и «живых стихий», в древнерусских памятниках есть

упоминания о существах, по-видимому, наиболее близких к теме «низшей мифологии», – об упырях и берегинях, вилах, роде и роженицах, а также о волхвах, кудесниках, чародеях.

Самые значительные весенние праздники (Пасха, Троица), как и другие большие праздники крестьянского календаря, связаны с поминовением усопших – родителей, предков. «Родители из могил теплом дохнули», – говорили крестьяне о первой весенней оттепели, словно вместе с пробуждающейся землей просыпались, начинали свободнее дышать усопшие (аналогично: «Зима установится – мертвецы спать уложатся»).

Особое внимание в крестьянских поверьях уделяется необычным и опасным

покойникам, знавшимся с нечистой силой, колдунам и ведьмам, а также умершим неестественной скоропостижной смертью (убитым, самоубийцам, пропавшим без вести и т.п.). С одной стороны, таких мертвецов «не принимает земля»; они «доживают свой век», прерванный нежданной кончиной, скитаясь по земле в своем же, лишь несколько измененном облике (иногда в облике такого мертвеца «ходит нечистый»).

Люди, погибшие в пределах владений лесных и водяных духов, попадают в их распоряжение и сами становятся лесными и водяными «хозяевами»; убитый может «прорасти травой или деревом».

Почти все существа так называемой «низшей мифологии» в воззрениях крестьян – не просто духи природы или персонификации ее сил; представления о них сложны, неоднозначны, складывались на протяжении столетий.

Вот самые характерные существа из славянской мифологии:

Леший – мифологический образ духа леса.

Водяной – владыка вод (болот, озер, рек и морей).

Домовой (Домоведушка, Домовой хозяин, Домовик) – обычно невидимый обитатель, хозяин, двора и дома.

Упырь – низший дух, демоническое существо в мифологическом представлении восточных славян

Кикимора (Шишимора) – по мифологическим представлениям восточных славян – злой дух дома.

Русалка – в Древней Руси мифологические существа в виде полуженщины-полурыбы.

Новости «Новый Регион – Челябинск» в Facebook* и в контакте

Тема нечисти и прочей неведомой силы в нашей литературе почти не тронута критиками и, кажется, не вполне прочувствованна читателем. А ведь стоит чуть-чуть сосредоточиться, и вспоминаются многочисленные и удивительно разнообразные бесы, русалки, водяные, упыри, домовые, лешие, черти и прочая «нежить», давно и прочно поселившаяся в строках поэтических, на страницах романов, повестей, рассказов и очерков – от Ломоносова до Булгакова.

Литература затронула, однако, лишь самую малость чрезвычайно богатого пласта народной культуры – мира нечеловеческого, но очеловеченного, одновременно, неведомого и знакомого; страшного, но полезного; чужого и своего.

Яркие образы народной мифологии, таинственные истории, жутковатые архаические обряды – все это привлекало русских писателей, тем более что существовало рядом с ними – в собственных деревнях и поместьях, в разговорах извозчиков, ямщиков, конюхов, прачек, кухарок, нянек.

Такого рода художественного использования народной мифологии в русской литературе не очень много, зато огромное количество описаний нечисти, излагаемых, как правило, персонажами – представителями простонародья, потому и совершенно достоверных, почерпнутых «из первых рук». Отношение писателей, поэтов, критиков к этому пласту народной культуры было отнюдь не одинаковым. Кто-то откровенно умилялся детскости, наивности народного сознания, сохранившего цельный взгляд на мир и древние, языческие представления.

К примеру, Иван Бунин, испытывая в эмиграции острое чувство ностальгии, с упоением вспоминал и воспроизводил в коротких рассказах-зарисовках когда-то слышанные им разговоры о трясовице («Старуха»), дьявольских конях, у которых «глаза ярые, ноздри раскалились, насквозь светятся... а нога-то человечья, голая, белая!» («Коренной»). Кто-то сожалел о том, что образованное общество утратило подобное мировоззрение и потому перестало понимать собственный народ

Образы лубочной сказки, когда-то пленившие Василия Жуковского, воскресли под пером зрелого поэта:

Не скачет витязь, а летит,

Громя Зиланов и Полканов,

И ведьм, и чуд, и великанов

…..

То тяжкий филина полет,

То воронов раздается рокот;

То слышится русалки хохот;

То вдруг из-за седого пня

Выходит леший козлоногий.

(«К Виейкову»)

Именно на такого лешего намекает и Гоголь, совместивший и прямое, и переносное

значение в описании «чертовщины»: «Тут черт, подъехавши мелким бесом, подхватил ведьму под руку и пустился нашептывать на ухо то самое, что, обыкновенно нашептывается всякому женскому роду» («Ночь перед Рождеством»). Как видим, черту, чтобы обольстить ведьму, пришлось прикинуться бесом помельче. Судя по летописным миниатюрам, это вполне логично: ведь чем мельче бес, тем он беззаботнее и беспечнее, тем более падок на «гудьбу» (музыку) и бесовские пляски, которые так

по сердцу ведьмам. Конечно, самый замечательный русский литературный черт- это Воланд Булгакова. Он, конечно, снаружи и по опыту – «чистый иностранец», но! до чего по-русски «широк» (прямо по Достоевскому: « …я бы сузил») и великодушен! Но об этом дьяволе – с душой и мозгами – поговорим как-нибудь по другому случаю.

В любой русской семье (от бедной крестьянской до богатой купеческой и дворянской) няни, кормилицы – крепостные, родственницы или женщины, специально нанимаемые для ухода за младенцем, – были представительницами той части населения, которая, как теперь принято говорить, обладала фольклорным мышлением.

Дрема, бабай, угомон, запечальная Мара, криксы, плаксы, полуночники проникали в детское сознание вместе с колыбельными песнями, обережными приговорами, с обращениями к малышу, нацеленными на то, чтобы успокоить, убаюкать, а то и растормошить его. Не случайно, колыбельная песня – жанр, мимо которого не прошел почти ни один из наших поэтов ХIX века. Тексты авторских колыбельных, наряду с ангелами, котиками, мышками, добрыми феями, любимыми детскими игрушками,

включают и персонифицированные образы сна, близкие мифическим существам: «Старый Дрема старичок – Острый, серый колпачок», «Тихий старый Угомон, Сон Дремович», «дочка сна, колдунья Дрема», и другие. Гораздо реже, чем в фольклорных колыбельных, встречаются бука, букан, бабай.

Шутливое стихотворение Евгения Баратынского посвящено сказочному бесенку детства, который и в последующие годы охраняет поэта:

Узнайте: ласковый бесенок

Меня младенцем навещал

И колыбель мою качал

Под шепот легких побасенок.

(«Слыхал я, добрые друзья...»)

Для большинства русских писателей (это особенно заметно в поэзии) детские воспоминания связаны с няней, бабушкой и их песенками у кроватки малыша, с рассказами и разговорами перед сном о чудесном, волшебном, страшном. Например, рассказы о русалках… В литературе прекрасная русалка обычно несет гибель, чаще всего, она связана с водной стихией, таинственна, холодна, появляется в ночной темноте, при лунном свете. Образ этот берется из народной мифологии в одном и том же зрительном рисунке, в одном и том же внутреннем содержании.

Он настолько отработан, настолько привычен и бесспорен, что легко включается в композицию как хорошо пригнанная стандартная деталь. Так, у Пушкина русалка «чешет влажные волосы, манит, кивает, хохочет, плачет как дитя». Русалки выплывают ночью с глубокого дна, они греются в лучах луны, они стряхивают и сушат «зеленый влажный волос», пугают путников «плеском, хохотом и свистом», щекочут пешеходов, отягчают травой и тиной невод рыбакам, заманивают детей . По глубокой реке, озаряемая луной, плывет русалка в стихотворении Лермонтова. Она полна непонятной тоски, а в ее хрустальных чертогах спит витязь – «добыча ревнивой волны».

Тот же образ холодной и роковой для человека русалки мы видим и у Гоголя в «Майской ночи». Русалки выходят «греться на месяце», они бледны, тело их «как будто сваяно из прозрачных облаков и будто светилось насквозь, при серебряном месяце»

Русалки, пожалуй, самые популярные сказочные персонажи у классиков художественной литературы. Помимо Пушкина и Лермонтова, им посвятили строки Валерий Брюсов и Зинаида Гиппиус, а у Жуковского есть баллада – «Ундина» – про грустную жизнь одной немецкой русалки, которая влюбилась в смертного рыцаря.

Наверное, не случайно детские впечатления о нечисти, настойчиво излагаются взрослыми образованными литераторами. Это некий вариант осмысления реалий через призму народной приметливости, объяснившей образным языком многие нелепости и пороки людей и созданного ими мира, и сотворившей целую серию мечтаний о лучшей жизни. Известно, что дети – большие любители поговорить о волшебно-непонятно-страшном, и, зачастую, именно в таких рассказах они приходят к собственному пониманию или хотя бы разумной трактовке некоторых событий и черт мира взрослых, что часто их страшит и уж точно малопонятен.

Писатели не раз отмечали факт получения и осмысления детьми самой разнообразной информации о нечисти друг от друга. Подобную ситуацию воспроизводит и Тургенев в «Бежином луге» – живом рассказе с динамичным, стремительно развивающимся сюжетом, где всё движется от мрака к свету, от тьмы к солнцу, от загадок и тревожных вопросов к их разрешению.

Одна за другой следуют детские страшилки: Кости – о заблудившемся в лесу Гавриле; Илюши – о лешем, который долго водил по лесу заплутавшего мужика, а параллельно потерявшийся охотник уже кружит и кружит по незнакомым местам, пока вдруг не оказывается «над страшной бездной». И всё, что происходит с ним, напоминает читателю обычные проделки лешего, что нарочно путает, или, по народному выражению, обходит странствующих по лесу, с умыслом переставляет дорожные приметы и, наконец, заводит человека в гиблое место – в овраг или в болото, а то и на край обрыва.

Ночью – всесильной и всевластной – обостряются все суеверные чувства и в детских душах, и в сознании взрослого охотника. Ночная – живая и невидимая – природа наталкивает ребятишек у костра на красивые, фантастические сюжеты легенд, диктует их смену, предлагает детям одну загадку за другой и сама же нередко

подсказывает возможность их разрешения. Рассказ о русалке, например, предваряется шуршанием камышей и загадочными всплесками на реке, а также полетом падающей звезды – души человеческой по крестьянским поверьям.

Образ мифической русалки удивительно чист и как бы соткан из самых разных природных стихий. Она светленькая и беленькая, как облачко, серебряная, как свет месяца или блеск рыбки в воде. И «голосок у ней такой тоненький и жалобный», как голос того загадочного зверка, который «слабо и жалобно пискнул среди камней». Фантазия тургеневских ребят не бесплотна, не удалена от земли, в ней присутствует стихийный и здоровый материализм, столь свойственный народному миросозерцанию: домовой у них кашляет от сырости в старой рольне, тоненький голосок русалки сравнивается с писком

жабы, а волосы её с густой зеленью конопли. На смех и плач поэтичной крестьянской русалки незамедлительно откликается в рассказе ночная природа: «Все смолкли. Вдруг, где-то в отдалении, раздался протяжный, звенящий, почти стенящий звук» (отзвук плача русалки и неизбывной грусти Гаврилы). И вот уже не русалка плачет, а мать утонувшего Васи, крестьянка Феклиста – «плачет, плачет, горько богу жалится». И не русалка смеется, а обманутая полюбовником, сошедшая с ума Акулина – «она ничего не понимает, что бы ей ни говорили, только изредка судорожно хохочет». Мифические существа «Бежина луга» не обособлены от мира несчастий и бед реальной крепостной России, точно так же, как не обособлены они и от того возвышенного и поэтического, чем не менее щедро наполнена крестьянская жизнь. Поэтому от мифических существ, русалок, домовых, оборотней в начале рассказа воображение ребят обращается к судьбам человеческим, к несчастной Акулине, к Акиму-леснику, к утонувшему мальчику Васе и матери его Феклисте, к Ивашке Федосееву и бабке Ульяне и, наконец, к легендам о Тришке-избавителе и обетованной земле – о теплых странах, где зимы не бывает, где живет человек в довольстве и справедливости.

Так из тьмы суеверий человечество постепенно выкристаллизовало идеи справедливости, равенства, братства – самой что ни на есть современной демократии. Может, в XXI веке, покопавшись в историях про русалок и упырей, мы обогатим эту, а равно и многие другие идеи!? Вот ведь, к примеру, сколько раз пытались нас «отвадить» от рождественской елки – и запрещали , и вешали ей на макушку вместо восьмиконечной – «новообращенную» пятиконечную звездочку, а мы все кружим вокруг нее хоровод, будто заговариваем в себе все доброе и хорошее, что помним из детства, и, загадывая желание, нет – нет, да постучим по деревяшке или сплюнем на чертяку через левое плечо…

Нет в этом ни логики, ни здравого смысла, но есть, уж извините, культурная традиция и магия тайного, страшного, волшебного, нечто человеческое и живое. Те студентки из 50-х, погадав в стране победившего социализма на жениха, шли рождественской ночью в университетскую обсерваторию – смотреть на звездное небо, что на физическом факультете – объект академического интереса. Объясняя цель своего «ночного шатания» темной бабе Кате – мол, идем изучать небесные тела – планеты, млечный путь, звезды, они получили от нее вполне здравое понимание-напутствие: «А, хотите, увидеть Вифлеемскую звезду, ну, Бог в помощь!»

* Продукты компании Meta, признанной экстремистской организацией, заблокированы в РФ.

© 2015, «Новый Регион – Челябинск»

Публикации, размещенные на сайте newdaynews.ru до 5 марта 2015 года, являются частью архива и были выпущены другим СМИ. Редакция и учредитель РИА «Новый День» не несут ответственности за публикации других СМИ в соответствии с Законом РФ от 27.12.1991 № 2124-1 «О Средствах массовой информации».