В 2019 году исполнилось 80 лет весьма оригинальному произведению советской литературы. Рассказу Аркадия Гайдара «Чук и Гек». Едва ли не единственному святочному рассказу времен недоразвитого социализма, волшебной сказке, в том числе, и о восприятии на личном (в данном случае, самом уязвимом – семейном) уровне репрессий 1937-1939 годов. Детский (на первый взгляд) рассказ расшифровывает филолог Вера Владимирова.

«Чук и Гек» – произведение не только «для среднего школьного возраста», как указывали советские издатели (а переиздавался ли Гайдар в новейшее российское время даже и не знаю). Это лирическое иносказание в гоголевском духе для всей нации.

Его и опубликовали-то впервые в 1939-м году как «взрослое произведение» «Телеграмма» в журнале «Красная новь».

Фабула рассказа такова. В канун Нового года в московскую квартиру приходит письмо. Жену с детьми на Новый год зовёт глава семьи, который работает в геологической партии в Сибири. Во время сборов дети получают телеграмму. Они тут же, в результате ссоры теряют её, но скрывают это от матери. Приехав на место, мать с детьми не находят там никого, кроме сторожа, потому что вся геологическая партия срочно отправилась на пару недель в тайгу. Именно об этом событии извещала «исчезнувшая» телеграмма. Сторож оставляет семью у себя и, отправившись, якобы на охоту, идёт на лыжах к геологам. Возвращается он с ключом от комнаты и письмом от мужа. Вскоре появляются и геологи. Все вместе – коллеги и воссоединившаяся семья – встречают Новый год.

У детей – мальчиков погодков есть имена – Чук и Гек. У всех остальных персонажей они отсутствуют. Сторож, геолог Серегин, его жена – почти анонимные герои советской сказки, носители определенных этических примет и ценностей правильно устроенного советского общества (по авторской версии, конечно).

Чук – активный экстраверт, бережливый «коллекционер». Прозаический реалист.

Гек – прямодушный «растеря и разиня», интроверт, с чутким восприятием «сказочной» природы жизни. И с даром – хорошо поет. Но этот мечтательный мальчик – вполне себе мужественный персонаж, если нужно – может и подраться.

Мама мальчиков – воплощенная женственность с примесью «детскости», что, собственно, и позволяет ей относиться с уважением к чувствам сыновей: «У этой мамы был странный характер. Она не ругалась за драку, не кричала, а просто разводила драчунов по разным комнатам…» Дети в ответ оберегают её хрупкость, всячески стараясь помочь, боясь огорчить или расстроить.

Отца в произведении, по сути, нет. Есть образ, созданный идеализирующими его сыновьями: без конкретных индивидуальных черт, некий далёкий и поэтому недосягаемый идеал мужественности и профессионализма. Ну и (как Аркадию Петровичу, обойтись без этого), начальник геологической партии Серегин – советская модель гражданственности.

Сторож – его верный и универсальный помощник (как Серый Волк или какая- нибудь Сивка Бурка у Ивана-царевича).

Литературоведы не зря говорят о сходстве гайдаровской новогодней притчи с классическим святочным рассказом. В нём есть все черты жанра, в том числе, светлый позитивный настрой. Возможно, в этом произведении Гайдар воспроизвёл и свои детские воспоминания.

Сказовый стиль и композиция «Чука и Гека» также характерны для волшебной сказки (например, отсутствие конкретных дат и адресов). Именно эти особенности превращают рассказ и в миф, и в стихотворение в прозе.

Имена мальчиков – это тоже элемент сказочной условности. Никаких Чуков и Геков в русских святцах и советском именном списке нет.

И зачин притчи – типичный сказочный: «Жил человек в лесу у Синих гор». Чем не тридесятое государство?! Правда, один геолог мне говорил, что если уж быть географически точным, то место, описанное Гайдаром – это никакая не сибирская тайга. Это магаданское Синегорье. И на поезде туда и сейчас не доберешься. Что, кстати, соответствует характеристики места от Гека и его матери, мол, дальше этого уже «немного осталось мест на свете».

Был ли скрытый « магаданский» (читай – колымский) смысл у этого авторского обобщения – можно только догадываться, учитывая невегетарианские нравы эпохи. Но если Аркадий Петрович и не слышал о реальном Синегорье, то оговорочка у него случилась «по Фрейду», не иначе.

Дальше – больше элементов волшебной сказки. Драка, в результате коей была потеряна отцовская телеграмма, – это сказочный запрет и его нарушение, наказанием за которое становятся дальнейшие приключения, они же – сказочные испытания.

Поездка в далекое Синегорье – это еще и весьма ценный (уже для автора, и для части его читателей) мотив странствий. Поиска где-то там, в далекой, пусть даже придуманной стране смысла своей жизни, который для некоторых, реально – в самом бродяжничестве, нескончаемом путешествии. Иногда потому, что плохо дома, нет дома. Иногда потому, что просто дома не сидится…

И вот всех этих сказочных, фольклорных деталей – в рассказе предостаточно. Безымянная станция, как место пересечения мира сыновей с миром отца; ямщик – как проводник через лес к отцу. Встреча на вокзале с козлом, страшный сон Гека после «борьбы с медведем» (за которого он принял лошадь). Это, кроме всего прочего, уже тревожные эманации, обычные для советского человека и даже ребенка в той мобилизационной системе жизни – всегда в борьбе, всегда на грани войны (которая и вправду была близко, даже если говорить не о финской). Появление сторожа в пустом лагере геологов – словно возвращение в избушку бабы Яги или Змея Горыныча. «Пропажа» уснувшего в сундуке Гека – также архетипический сюжет волшебной сказки о пропавшем в лесу ребенке. Хотя в данном случае, история почти комическая – со всеми этими выстрелами матери из почти «чеховского ружья», появлением сторожа с собакой.

К слову, атмосфера пугающей тайны, переходящая в иронию и «бытовуху», роднит гайдаровский рассказ с новеллами Гоголя и даже Гофмана.

Завершение рассказа – привезенные сторожем ключ от комнаты и письмо в голубом конверте с последующим прибытием отца и празднованием Нового Года – тоже символы сказки, в которой поиски и приключения, испытания и страхи рано или поздно заканчиваются. Иногда – обретенным счастьем, определение которого в данном случае стало, а для некоторых и остается азбучным: «Что такое счастье – это каждый понимал по-своему. Но все вместе люди знали и понимали, что надо честно жить, много трудиться и крепко любить и беречь эту огромную счастливую землю, которая зовётся Советской страной».

От Гоголя, Булгакова и прочих «мифических» предшественников автора в этой казалось бы счастливой концовке – ложка дегтя: воссоединение семьи – всего лишь свидание, иллюзия семейной гармонии и стабильности. После праздника мать и дети – из Сибири – вернутся в Москву – без мужа и отца. И разве это короткое (временное) счастье – не примета советской атмосферы конца 1930-х?!

И мне кажется, еще одним совпадением «по Фрейду» стал тот факт, что весьма добротная экранизация этой советской новогодней сказки увидела свет в 1953 году – в год смерти главного режиссера советского политического «хоррора»…

Вместо эпилога

Этот рассказ много десятилетий назад мне читал старший брат. Я болела, родители были на работе. Он меня опекал. Дело было перед Новым, кажется 1973-м годом. После «Ночи перед Рождеством» и куска из любимого « Карлсона» на сцену вышли «новенькие» персонажи – Чук и Гек. И больше всего, меня, помню, поразили их имена.

«А как братьев звали на самом деле?» – мучила я брата.

Когда я задала вопрос в пятый – десятый раз, он нашелся: «Чукльберри и Гекльберри».

«Они – английские мальчики, американские?» – не унималась я.

«Мальчики они обычные, русские, – последовал ответ, – просто в книжках не принято называть героев скучными именами. Женей и Геной, например. Разве что Геной назовут крокодила, а Женей – девочку, как в «Цветике – Семицветике».

Как ни странно, меня, дошкольницу, этот явно непрофессиональный ответ устроил.

А ведь автор, похоже, думал почти также. Одно время Гайдары соседствовали с семьёй геолога Серегина. Где родители звали сыновей Сергея и Владимира – Сергейка и Вовчук.

Писатель сократил эти имена почти до собачьих кличек, вложив в эти сокращения и дополнительные смыслы – начало фамилии коллеги Чуковского, имя персонажа из книжки любимого Марка Твена, повседневную тенденцию тех лет – скрашивать жутко заидеологизированную жизнь хотя бы в личном пространстве теплыми домашними прозвищами.

А в конце 1940-х геологического начальника Серегина репрессировали. В последнем пароксизме сталинских репрессий, когда на волне борьбы с космополитизмом в далекое Синегорье угодило немало интеллигенции…

Челябинск, Вера Владимирова

© 2019, РИА «Новый День»