Сегодня, 10 февраля – 160 лет Борису Пастернаку.

Среди любителей поэзии масса его поклонников и даже фанатов. Есть оригиналы, считающие Пастернака автором «второго ряда» – талантливым филологом и вообще эрудитом, но не больше: типа, не Пушкин, не Есенин.

Но даже откровенные неучи и глухие к поэзии личности знают имя поэта (иногда, правда, лишь в связи с мемом из некультурно-политического советского прошлого «я Пастернака не читал, но осуждаю»).

Пастернак стал модным в эпоху Горби. Его причислили к элитарному искусству, провозгласили поэтом русской интеллигенции, то есть трудным, сложным, непривычным.

Все это просто словесная шелуха, конечно. Его «Мело весь месяц в феврале…» влюбляет в себя уже какое поколение не высоколобых академиков, а обычных школяров и шоферов, домохозяек и менеджеров.

А от белоснежного шелеста « Снег идет» «в смятеньи» и искушенные интеллектуалки, и наивные доярки…

Такой порядок слов и даже звуков. Хотя среди слов – масса редких, устаревших. Обилие конкретных – не всем знакомых имен философов, поэтов ученых и даже географических названий. А с другой стороны – стихи плотно набиты диалектной лексикой, тоже незнакомой и неясной для многих. С третьей – куча неологизмов.

Короче, пока «дойдешь до самой» сути его незаштампованного стиха – вспотеешь… Зато свежо, интересно. Мандельштам же не зря говорил – такая поэзия должна помогать при туберкулезе… Возможно, это все потому, что в поэзию Пастернак пришел из музыки и философии, архитектуры и живописи. Потому, что он – отличный импровизатор, и не только лирик чистой воды, но и мыслитель.

Для чтения его произведений нужно время – Пастернака возбраняется читать быстро. Нужно смаковать сочетаемость слов, рифму, интонацию, слышать отдельные гласные и согласные, чувствовать все оттенки противоречий мироздания. Иначе – никак. Автор очень старался и вплел в свое творчество все, что узнал, почувствовал, видел, слышал, пережил. О чем думал и над чем бился в недоумении.

Но и в этом случае, назовем его «случай Пастернака», есть риск – не до конца или вообще неверно истолковать авторский замысел. Да и возможно ли это?! Скорее, читая Пастернака (как и любого поэта) мы корректируем (под впечатлением от его произведений) свою картину мира.

И, по-моему, Пастернак – не столько сложный автор, сколько слоёный – его поэзия соткана из многих простых элементов, паутинки которых окутывают главный посыл художника. Но окутывают, не как папирус высушенную просмоленную тушку, а как краски импрессионистов – мазок за мазком, слой за слоем, формируют впечатление от ужасного дивного мира.

Сочетание пастернаковских противоположных смыслов через нестандартный образ дает новый, весьма оригинальный взгляд на предмет. Хотя при первом знакомстве сей фирменный метод кажется (по формальным признакам, конечно) злостным нарушением семантики и грамматики русского языка.

«Закономерным» нарушениям некоторых языковых норм, а еще сложным ассоциативным рядам в стихотворениях юбиляра и посвящен сегодняшний Язычник.

Плакать пером и рыдать до гармонии

Инвестиция времени в чтение Пастернака – дело, конечно, личное, поскольку трудностей на пути обретения нирваны немало. Но когда распутывание клубка его ассоциаций, выписанных целых рядами, удается хотя бы частично, в это удовольствие начинаешь вбухивать и те минуты, что предполагал для совершенно иных (чаще прозаических) занятий. Особенно, если препарировать начнешь старый добрый «Февраль» мастера.

Февраль. Достать чернил и плакать! Писать о феврале навзрыд, Пока грохочущая слякоть Весною черною горит.

Достать пролетку. За шесть гривен, Чрез благовест, чрез клик колес, Перенестись туда, где ливень Еще шумней чернил и слез.

Где, как обугленные груши, С деревьев тысячи грачей Сорвутся в лужи и обрушат Сухую грусть на дно очей.

Под ней проталины чернеют, И ветер криками изрыт, И чем случайней, тем вернее Слагаются стихи навзрыд.

Как Чехов, что создал симпатичный докторский архетип (потому что сам был врачом), родившийся в феврале Пастернак превратил этот самый противный российский месяц в таинственного красавца – полукровку, совместившего блеск и свет зимы со струящейся водой и робким теплом весны. И уж такой у него февраль соблазнительный, что разом, уже с первого числа хочется и скрещеньями всякими при свече заняться; и в путь – то ли за солнцем, то ли за приключениями отправиться, и творить, рыдая; и писать, пока нарастающие свет и цвет не соблазнили к безделью.

«Февраль». Ассоциации заурядные: поземка, вьюга, холод, мороз, ветер… А у Пастернака почти сразу возникает совсем другая – прозрачная, канунная ипостась февраля – ощущение неизбежной весны, таяния снега и ливней. Уже в первом четверостишии – микс еще зимы и почти весны. Смешались не только стихии воды и света, но и звука: этот мир и мчится, и кричит, и творит. В нем есть и legato, и vivace, и con moto, и con passion, и обязательное по весне accelerando… Это музыка ожидаемой весны, что принесет (как ожидается и желается) поэту вдохновение.

Образ пробуждающейся весны – внешний план; процесс пробуждения поэзии – внутренний план, поэтому образ «Достать чернил и плакать!» в прямом смысле могут воспринять только школьные русички, такой у них опыт в нынешний цифровой век. У БП плакать употреблено в переносном смысле, т.е. творить, писать: чернила, капающие с пера, слагаются в дивные строчки. Впрочем, скорее всего, и капающие (по разным причинам и поводам) слезы тоже. Ведь плакать можно и от радости, и от счастья, и от разочарования, и от отчаяния, и от усталости – даже если результат твоих усилий того стоил. Потому что иногда, лишь вдоволь «нарыдавшись», обретаешь гармонию с собой любимым или окружающими.

Ассоциативные ряды БП, сочетающие разностилевые лексики – устаревшую, разговорную, литературную меняют угол восприятия текста – он освежает и мобилизует. На это играют эпитеты – грохочущая слякоть, метафоры – ветер криками изрыт, сравнения – грачи, как обугленные груши, историзмы и даже неологизм, возникший путем разрушения фразеологизма «плакать навзрыд» – писать навзрыд. Стихотворение словно бы становится графикой, музыкальной зарисовкой, театральной постановкой сразу. Как написали бы дореволюционные критики: драматизм нарастает…

Соответственно, нет ничего удивительного и в картине горящей весны (что логично, при слякоти и ливне!), когда все меняется и обновляется, и мы, словно бы заодно с лирическим героем чувствуем такой прилив творческого адреналина, что понимаем его нетерпение и способность слагать стихи, писать о феврале навзрыд…

Единственные до бесконечности

Есть у БП настолько известное стихотворение – «Единственные дни» – что так и хочется назвать его хрестоматийным. Тем более что оно разошлось по строчкам «в народ» и даже легло в фундамент советского постмодернизма (если позволительно так дерзить) благодаря миницитированию: Чингиз Айтматов назвал свой роман строчкой из этого произведения «И дольше века длится день».

«Единственные дни»

На протяженье многих зим

Я помню дни солнцеворота,

И каждый был неповторим,

И повторялся вновь без счета.

И целая их череда

Составилась мало-помалу –

Тех дней единственных, когда

Нам кажется, что время стало.

Я помню их наперечет:

Зима подходит к середине,

Дороги мокнут, с крыш течет

И солнце греется на льдине.

И любящие, как во сне,

Друг к другу тянутся поспешней,

И на деревьях в вышине

Потеют от тепла скворешни.

И полусонным стрелкам лень

Ворочаться на циферблате,

И дольше века длится день,

И не кончается объятье.

И вот все эти «единственные дни» переполнены, как кажется, языковыми погрешностями. С самого названия произведения.

И вправду, что за противоречие – единственные дни?! Грамматическое значение формы множественного числа существительного «дни» (подлежащее) соседствует с лексической семантикой прилагательного «единственные» (определения).

И почему время просторечно стало, а не литературно встало?

И как может даже солнце греться на льдине?!

И ни один филолог не кодифицирует с ортологической точки зрения (т.е. базируясь на теории правильной речи) устаревшую форму скворешни или солнцеворота.

Да и дольше века длится день – почти оксюморон, бессмысленное превосходство скоротечного над вечным. Равно, как и противоположности – неповторим и повторялся…

Но если разобраться даже не в пастернаковском ощущении времени, а в логике задействованных смыслов, то становится понятна авторская речевая версия. Безупречная, на самом деле. Не нарушающая языковые нормы, а вливающая в лингвистические формы философские формулы. И сразу ясно: не зря гимназические учителя дали юному Боре Пастернаку золотую медаль и кипу похвальных листов. И философское отделение историко-филологического отделения поэт точно окончил, а не балду на лекциях и практиках гонял… И не оксюмороны он использует в построении образов, а стилистические комбинации. Потому что понятия не противоречат друг другу, а характеризуют различные качества. Тонкости семантики, так сказать.

Уже в первой строфе – объяснение названия.

Таки да, прилагательное единственные относится к такой редкости, как День зимнего солнцестояния. Уникальное явление, единственный день в году. Но – повторялся ежегодно! Поэтому за прошедшие века этих дней накопилось изрядно …

Единственных не только по календарному принципу, кстати. Ведь каждый из этих «повторяющихся без счета» дней стал неповторим для каждого, кто его прожил. А у Пастернака, как мы точно знаем, к моменту написания этого стихотворения в запасе оставался один – единственный такой день – в следующем 1960-м. И в этом смысле, его единственные дни уже сродни комбинации дни детства, в значении «цельный период времени», где дни (пусть и не чередой) объединены общим событием или явлением.

Разговорное устаревшее скворешни тоже ко двору в грустном послании уже умиравшего от рака легких БП. Как органичное продолжение нанизываемых придаточных предложений, характерных не столько для литературного, сколько для разговорного языка, где путаются местоимения я и мы, личное ощущение сменяется общими настроениями и состоянием природы. Из этой же лингвокорзинки и стало.

Образ же и дольше века длится день – страшно бы понравился, думаю, Альберту Эйнштейну. Собственно, именно так многие гуманитарии и «трактуют» с 1959-го года его Теорию Относительности. Совершенно напрасно, между физиками-то говоря. Но метафора про разное отношение ко времени в зависимости от обстоятельств и настроения – точная. Это т.н. «стихи про меня». Один дивный дедушка – из остзейских немцев, проживший чуть более века, мне как-то так и сказал, что в его жизни были два дня, каждый из которых длился «дольше века» – по Пастернаку. Один – это когда он с невестой « в первый их прогулочный вечер – до рассвета гулял по майскому Тбилиси 1939-го года», а второй – « первая ночь в тюрьме, осенью 1941-го, когда его, советского ученого, известного исследователя льдов и лавин, арестовали – как какого-то заурядного немца».

И этот же дедушка, гляциолог по профессии, рассказывая про различные впечатления о горах, где они с коллегами провели годы и даже десятилетия (изучая особенности тех видов льда, что раньше принимали за горные породы, и прочие важные и сложные вещи), заметил, что строка «солнце греется на льдине» – из их профессиональной лексики. А уж он-то во льдах, будьте покойны, разбирался!

Москва, Эмма Прусс

© 2020, РИА «Новый День»