Обострившаяся геополитическая ситуация дала новый импульс дискуссиям о будущем России. Почему сейчас уместно говорить о революционных трансформациях, и каким станет государство в обозримой перспективе, «Новый День» поговорил с кандидатом философских наук, доцентом кафедры философии, социологии и культурологии УрГПУ Андреем Коряковцевым.

– Пять лет назад вы считали, что мы на пороге новой социальной революции. Сейчас вы говорите, что трансформации уже идут. В чем же они состоят?

– О том, что уже происходят мировые революционные трансформации, сказал президент. Но для начала разберемся со словом «революция». Российские либералы с 90-х годов приучали народ его бояться. А когда сами начали организовывать протестную деятельность – обнаружили, что народ действительно боится. Поэтому стоит разобраться с самим понятием революции и отгородить его научное значение от бытового.

Революция побеждает только тогда, когда содержит конструктивное начало. Это означает, что появился социальный класс, который способен реализовать положительные преобразования. Если мы возьмем Украину, то там были в 2014 году признаки революции, но они нивелированы тем, что политические силы оказались неспособны на слом старой государственной машины. Революция – это фундаментальные изменения в обществе, в системе распределения богатства, собственности. Этого не произошло. В этом отличие революции от майдана. Далее, следует различать революцию снизу и революцию сверху. Октябрьская, французская, английская, – они все начинались снизу. Революции сверху менее исследованы. Например, отмена крепостного права в России, которая открыла дорогу буржуазным отношениям, отмена рабства в США.

Первая половина ХХ века также богата малыми революциями сверху. Первая мировая война стимулировала развитие промышленности, выросло значение рабочего класса, результатом этого стало «социальное государство». Возник положительный эффект для западных экономик именно в сфере распределения. Сформировался институт перераспределения общественных богатств, «бесплатность» социальных благ стала системной.

В этот процесс был вовлечен и СССР. Каждая страна ныне – это часть единого, «глобального» мира, в котором общественные процессы не ограничиваются национальными границами. В настоящее время обособленные революционные изменения – это утопия. По сути, это было утопией и раньше (судя по тому, чем завершилась советская эпоха), а сейчас – особенно.

Эпоха восходящего развития социального государства пришлась на начало ХХ века и длилась до 80-90 годов, до распада СССР. Затем началась эпоха неолиберализма, главные философы которой – Фукуяма и другие любимцы наших либералов, плоские, ратующие за «свободный рынок» и парламентскую демократию. Мы видели воплощение их проектов в 90-е. Средний класс поддержал неолиберализм «прогрессивного запада». Советские люди поддержали Ельцина, не зная, чем это обернется.

– Почему так получилось?

Само по себе понятие «средний класс» – размытое. Поясню. Возьмем для простоты ленинское определение класса, согласно которому принадлежность к классу зависит от того, каким образом присваивается богатство (среди прочего). И мы видим потрясающую вещь, которую я назвал классовой полифонией. В качестве примера возьмем классического француза эпохи развитого социального государства: отец – высококвалифицированный рабочий, у него есть дом, машина, достаточно высокая зарплата, накопления в банке, несколько акций предприятия, где он работает, он не платит за медобслуживание и образование своих детей или платит мало, плюс он может делать домашнее вино и продавать его. В качестве наемного рабочего – он пролетарий, получает проценты с вклада – рантье, продает вино – мелкий буржуа. Будет ли такой представитель рабочего класса радикальным коммунистом? Нет. Именно это благосостояние западного среднего класса уничтожило рабочий класс как революционный, сделало его объектом политических манипуляций. В итоге мы сейчас часто наблюдаем идеологическую шизофрению: левые правительства защищают интересы буржуазии, а рабочие голосуют за правых.

Второй раз на Западе рабочий класс был уничтожен материально – в эпоху неолиберальной деиндустриализации, в 80-90-е. Неолиберальные правительства 80-х решили, что пора покончить с дорогой рабочей силой, так как западная экономика перестала быть источником роста. Производство перенесли в Китай, Корею и так далее. В итоге возникла сервисная экономика и господство финансовой олигархии, подчинившей себе государство. Выгода от этого была очень кратковременная: в 2008 году грянул кризис, который, по сути, продолжается до сих пор. Это самый длинный экономический кризис капитализма за всю его историю.

– Что сейчас происходит в Европе?

– Во второй половине XX века и в начале XXI, в результате спада протестной активности трудящихся и неолиберальной деиндустриализации, по причине неспособности высшей государственной бюрократии справиться с кризисом, фактически вся власть в ЕС сосредотачивается в руках финансовой олигархии. Ей не нужна национальная промышленность, она получает доход со спекулятивных транзакций. Посмотрим на Германию: там уже зреет конфликт между финансовым и промышленным капиталом. Промышленники вопиют, что Германия теряет экономическую самостоятельность. В России мы видим иной симбиоз – высшей политической бюрократии и промышленного капитала при доминирующих позициях первой.

– В чем же тогда состоит революционность момента?

– Еще полгода назад я считал, что в мире идет конфликт между идентичными экономическими системами, но СВО дала новый эмпирический материал, позволяющий скорректировать эту точку зрения. В WallStreetJournal было опубликовано исследование американских социологов о том, что частная военная промышленность США, боясь экономических рисков, создает серьезные проблемы Пентагону, связанные с поставками вооружений. В США отсутствует централизованное управление ВПК! Зато оно имеется в России и Китае – как наследие советской эпохи.

Централизованное управление – это, по Ленину, формальное обобществление средств производства, формальное подчинение их интересам общества. Это ли не критерий социального прогресса? И, как показывает данный конфликт, больше шансов победить в нем у того, кто дальше продвинулся по этому пути. Вот в чем заключается общественный смысл революционных трансформаций, происходящих сейчас в мире: они толкают вперед процесс обобществления. В России и Китае это, конечно, происходит благодаря советскому наследству. Абстрактная возможность этого есть и в США, и в ЕС, но только если там сменится власть. Пока подходящих персон, способных на подобный переворот, я не вижу, оппозиционное политическое поле на Западе зачищено.

– Что, по-вашему, должно произойти?

– Реиндустриализация, как следствие – рост рабочего класса и рост зависимости от рабочего класса бюрократии и буржуазии. Такова перспектива для нового социального государства, может быть, даже советского типа. В России все еще работает советский потенциал, у руля все еще стоят бывшие советские люди. Я раньше говорил: «Советский Союз не исчез, он распался на 250 миллионов человек». Локально сохраняющийся культурный советский уклад, советская психология масс – вот то, что сейчас двигает вперед защиту суверенитета России. Наша высшая политическая бюрократия, номенклатура, долго питала иллюзии, что станет полноправным партнером западных элит. Наконец иллюзии утрачены, это и есть основание для сдержанного оптимизма. Нас ожидают не абстрактные «социализм» с «коммунизмом», но вполне конкретное развитое социальное государство, опирающееся на отечественные дешевые ресурсы и суверенную промышленность.

Екатеринбург, Евгения Вирачева

© 2022, РИА «Новый День»