Моя война. Личное дело Спецпроект NDNews.ru
Накануне 70-летия Победы выяснилось, что многие из нас – журналистов и читателей NDNews.ru гораздо больше – на порядок больше – знают о «войне вообще», нежели о «военной» истории своей семьи. Да, мы в курсе, что прадед, дед, отец воевал или не воевал, погиб или остался жив и даже получил награды или взыскания, но где, за что, что он чувствовал – это ускользнуло от нашего внимания в детстве, а теперь, зачастую, и спросить не у кого. И мы начали «копать», по крупицам собирая всю оставшуюся в семьях информацию. Наши истории – это не рассказы о беспримерных подвигах и жутких трагедиях войны, это всего лишь небольшие кусочки семейных хроник – то, что удалось вспомнить и восстановить. Это – о личной боли. Это о тех, без кого нас бы никогда не было …
Мой юный дедушка…
Папа моего папы – Иван Григорьевич Сорока погиб в Великую Отечественную. В возрасте Лермонтова. И я никогда и никаким образом не могла себе представить этого лихого и жизнерадостного парня на мотоцикле – дедушкой, чьи немногочисленные фотографии составляли своеобразный семейный иконостас
Дед появился на свет в украинском селе Зенцы Сумской губернии еще Российской Империи в 1915-м году. И не случись Октябрьская революция, стал бы он, вероятнее всего, как и многие поколения его предков, землепашцем. Но новый формат жизни, курс власти на индустриализацию (какими бы варварскими методами он не воплощался), позволили деревенскому пареньку проявить свои технические наклонности. Получив среднее образование, он выучился на шофера, и явно тяготел к более глубоким познаниям в сфере автостроения. Он одинаково хорошо управлялся и с грузовиком-трехтонкой, и с мотоциклом, и с трактором, и прекрасно устранял возникающие неполадки в любой другой технике. Поэтому когда Ваню призвали в армию, неудивительно, что попал он в танковые войска и очень быстро от рядового дослужился до лейтенанта.
Дарования танкиста Сороки заметили и командиры, и в 41-м году из Читинской части, где он к тому времени служил, и где в военном городке жили его красавица-жена Маруся и маленький сын Толя, которого дед называл на украинский манер «Толедо», Ивану Григорьевичу предложили уехать на учебу в военную академию. Дед отказался. Ушел на фронт.
Мой папа – тот самый Толедо (в 41-м – шестилетний мальчик) рассказывал, что плохо помнит проводы отца и его однополчан на фронт. Лишь калейдоскоп картинок и эмоциональные вспышки: гремящий марш «Прощание славянки», голубой платочек на шее мамы, сосредоточенное, ускользающее из памяти лицо отца. Младший лейтенант Сорока постоянно уезжал на сборы, но неизменно возвращался. Толя не сомневался, что вернется папа и в этот раз: « Я и провожать-то его пошел неохотно – играл с ребятами…»
Дед Ваня прошел всю Московскую битву. Дважды был ранен. Стал лейтенантом, осенью 42-го ожидалось присвоение капитанского звания. Это его последнее фото, присланное на память сыну.
Дед погиб 26 ноября 1942-го года под Великими Луками
Это скан представления к награде командованием 37-го танкового полка 3-ей ударной армии командира 2-ой танковой роты Ивана Сороки .
Лейтенант Сорока умер не сразу. Товарищи вытащили его из раскуроченного танка, и как потом рассказывали «командир попросил снять с его руки часы и передать Толику». Дед не знал, уже не видел, что часы были вдребезги разбиты. Фронтовой друг всю войну бережно носил в своем вещмешке эти драгоценные осколки – полк дошел до Кенигсберга, а потом привез часы Толику. Эти осколки стали как бы символом укороченного войной Толиного детства, напоминанием о тех – мирных и счастливых – временах, когда было много солнца, и были вместе – мама, папа и он – Толедо.
21 декабря того же 42-го года дедушку посмертно наградили Орденом Отечественной войны II степени.
Воспоминаний о том, каким был Иван Григорьевич, в семейной истории сохранилось немного. Бабушка Маша рассказывала моему брату – внуку храброго танкиста, что «Ваня» был заводной и веселый, обожал технику, играл на гитаре, красиво пел украинские песни и русские романсы. Очень любил свою семью – родителей, брата и сестер, и был чрезвычайно предан жене и маленькому сыну. Из коротеньких записок ясно, что дед одинаково хорошо знал и грамотно писал на обоих – русском и украинском – языках.
Папа вспоминал, что отец как-то принес домой «магнито» (выражаясь современными терминами, «зарядное устройство»), стоявшее тогда на старых танках и самолетах – мальчишка сунул руки, его чуть ударило током: «Отец смеялся, что-то мне объяснял… Еще помню, как он катал меня на автомобиле».
Страсть деда к технике, его способности и некоторые черты характера – надежность, порядочность и целеустремленность передались по наследству его сыну и внуку. «Толедо» стал авиационным инженером – одним из первых в Челябинске (после того, как в 1958-м году в нашем городе построили аэропорт). На Урал приехал, окончив институт в Харькове, по распределению, которое сам и попросил в Челябинск – он знал, что его отец последний раз забирал технику для фронта на Урале. У моего папы тоже был красивый голос, как и у деда Вани, он любил исполнять романсы и знал несколько украинских народных песен.
Гибель отца осталась для моего замечательного, деятельного, умного и веселого папы раной – душевной, сердечной – на всю жизнь, а 9 мая никогда не было праздником – только Днем памяти и скорби. И даже в свои последние часы папа вспоминал о той страшной потере, о том дне, когда они с мамой – моей бабушкой Машей – получили похоронку, и окружающие отливали водой обезумевшую от горя 25-летнюю вдову и пытались растормошить окаменевшего маленького мальчика…
Внук Ивана Сороки – мой старший брат, тоже Толя, унаследовавший от деда Вани фирменную ямочку на подбородке и неунывающий нрав, – тоже стал инженером – ракетостроителем. Он прожил уже «две жизни» своего честного и бесстрашного деда.
В нашей семье 9 мая – прежде всего, день памяти деда Вани. Канонические «100 фронтовых грамм» выпиваем за него, похороненного в Великолукском районе, в далекой от Урала, Калининской области, у деревеньки с невероятно мирным названием – Мамонькино, где осенью 42-го был настоящий ад.
Мальчишка, поднявший в атаку
Мой отец Анвар Караматович Нигматулин родился в 1924 году в Кунашакском районе Челябинской области. В 1942-м, после окончания девятилетки, как и все, оказался на фронте: пришел рядовым, но к концу войны дослужился до командира отделения. Из рассказов отца помню: было трудно, надсадно, надрывно, но никто не плакал, не жаловался, не паниковал, все верили в правое дело, в победу, в мощь государства и силу духа народа, солдата. Для отцовского организма главной тяготой войны стала нехватка калорий. Поэтому он свои фронтовые 100 граммов менял на пайку хлеба. Всю жизнь его преследовал синдром голодного беспризорного детства. Иногда он с сожалением говорил, что, возможно, зря отказывался от спирта: может, и не получил бы столько хронических болячек. «Больше, – говорил он, – о фронтовых буднях и рассказывать нечего».
Но мои детские представления о войне сложились именно из его рассказов, точнее, одного: наши который день штурмовали высоту, занятую немецкими войсками и укрепленную дотами и другими спецсооружениями ( где это было – не помню). «Тогда над окопами стеной стоял свинцовый ливень. У наших задача одна – подняться и взять высоту», – вспоминал отец. В итоге, он первым рванул из окопа, во всю силу мальчишеского голоса заорал: «Заа Родинууу!» Как бы сейчас сказали: убедительно встал, вдохновенно подняв в бой целое подразделение. Но сам тут же упал, раненный в грудь, и, теряя сознание, наблюдал, как сослуживцы кинулись в атаку. За этот маленький подвиг его наградили одной из самых ценных солдатских наград – медалью «За отвагу» (выдавалась исключительно за храбрость в бою). На этом война для моего отца закончилась. Госпиталь, потом Челябинское танковое училище, 14 лет службы в армии в качестве замполита роты и батальона. Умер отец рано, в 51 год. Не то чтобы непосредственно от фронтовых ран и болезней, но, думаю, не без того. При этом он всегда говорил маме: «Я, мать, и так живу за тех парней, что остались на фронте». В День Победы отец всегда поднимал первую рюмку за них...
Не убил ни одного человека на войне
Мой дед Семен Григорьевич Журавлев родился в 1908 году в селе Ульва Соликамского района Пермской области. До войны работал в колхозе. За то, что уклонился от всеобщего призыва, был направлен в штрафной батальон. В первом же бою его тяжело ранило, и он был комиссован в тыл. Работал при тыловой воинской части, ремонтировал солдатские сапоги и подшивал валенки. Из выданной на фронте винтовки не выстрелил ни разу.
Наполовину староверская деревня Ульва находилась в такой глухомани, что добраться до нее можно было только пешком или на лошади – никакой транспорт таежные дороги большую часть года преодолеть не мог. Только потом, в 50-60-х годах, появились военные вездеходы, и как-то налаживали связь с подобными староверскими поселениями на севере Пермской области. Внехрамовые староверы Ульвы исповедывали очень строгую религию. Запрещено было пить, курить, прелюбодействовать, а убийство человека считалось смертным грехом на много поколений вперед. Работали на износ в колхозе, много тяжелой работы было по дому. Климат совершенно чудовищный: зимой морозы под 50 градусов и снега – под самую крышу.
Но дома в деревне стояли крепкие, пятистенные, как правило, на две избы, дровяники – полные березовых дров, повити – с сеном по самую крышу. Скотина крепкая, вся какая-то морозоустойчивая… Ни один зоотехник мне до сих пор не верит, что у нашей коровы вместо отмерзшего хвоста был только обрубок в 10 см длиной. И она не только не умерла с летнего голода из-за укусов оводов и мошкары, но давала обычные для тех мест удои молока.
Молились подолгу, поодиночке и разными отдельными компаниями. Детям при этом не запрещали ничего мирского – мама, например, была и пионеркой, и комсомолкой, и в какие-то театральные-танцевальные кружки ходила… Но запрет на убийство и любое насилие был жесточайшим.
Когда в деревню зимой 1941 года сумела добраться какая-то грузовая машина за мобилизованными на войну ульвинцами, бабушка легла костьми и не пустила деда брать грех на душу и убивать других людей. Но шила в деревне не утаишь, и за дедом чуть позже приехали отдельно. Забрали на фронт со скандалом, приписали в штрафную роту, сунули в руки винтовку, даже не обучив из нее стрелять и бросили в совершенно смертельный бой без всякой надежды на выживание. Он лишь молил своего Старого бога о ранении – только кровь считалась бы искуплением его вины.
Помню, как мои одноклассники рассказывали о героических боях своих дедов. А я молчала, потому что ничего героического из своего деда Семена выжать не могла. Отмахивался с каждым разом и укладывал весь рассказ о войне в одно предложение: «Бежали куда-то в атаку, земля в сапоги попала, сел на пригорок, чтобы ее вытряхнуть, а тут осколок и залетел, распорол мне всю ногу и бедро надвое». Осколок не повредил ни сухожилий, не достал до почек, но увяз глубоко в мягких тканях, перекрыв нормальное кровоснабжение. Дед хромал и мучался болями в ногах всю жизнь.
А пороху за него вдоволь понюхали потомки. Его сын Василий умудрился после деревенской школы поступить в авиационный институт и сделать на Пермском моторостроительном заводе хорошую карьеру, став главным конструктором сборочного цеха. Согласился на командировку во Вьетнам в составе группы специалистов на один из военных аэродромов Ханоя. «Американцы нас бомбили нещадно, ничего страшнее этих бомбардировок в жизни нету», – признавался он потом, «на гражданке». Но отрубил положенный срок командировки до конца. Все внуки, мои двоюродные братья, отслужили в армии достойно, в том числе и в Афганистане. А я чуть-чуть не дотянула до КМС по стрельбе…
Мы с дедой
«Новый Регион – Челябинск» в контакте, Одноклассниках и Facebook*
Дал стране угля
Мой дед Лев Демьянович Андруха родился в 1904 году на Кубани. У него было еще семь братьев. Семья была работящая, жили не бедно. В 30-х годах деда и практически всех братьев с семьями, женами и детьми раскулачили и сослали в Сибирь и на Урал. Здесь их и застигла война.
Невысокий, худой, но жилистый, до глубокой старости не умеющий ходить размеренным шагом, а только полубегом, – таким запомнила я своего кубанского деда Леву. Не улыбался, а будто насмешничал, стеснялся нежностей и сантиментов, «погутарить» с родней и соседями любил, но не долго. Уставал от людей и отдыхал от них в работе. В 3.30 ночи начинался его трудовой день. Заводил старый мотороллер и отправлялся на арендованные, по пути – и на колхозные заглядывая, участки за урожаем. Набивал кукурузой и подсолнухами багажные приспособления на своем мото, брал ровно столько, сколько мог вывезти старенький мопед и поднять сам. Технику жалел, себя – нет. Если надо было, как муравью, поднять вес больше своего, кряхтел, тянул и приговаривал: «Чи я не казак?» Семечки сдавал на маслозаводы, кукурузу оставлял на корм скоту. Скотины держал всегда много, по нескольку коров, быков, овец, коз, а гусей и кур, вообще, без счету. На окраине станицы засеивал небольшую бахчу – арбузы и дыньки на ней вырастали небольшие, с волейбольный мяч, но очень ароматные и сладкие. Урожая хватало, чтобы свежим полакомиться и на зиму засолить немного кавунов.
На домашний сад-огород особых сил не тратил – все само перло дуром на жирной кубанской земле. Полоть самому было некогда. С этим делом справлялись…козы. Запускал их на посадки помидоров, и они съедали всю траву, рыхлили копытами землю, не трогая сами помидоры, потому как терпеть их не могли. Особой дедовской заботы удостаивался виноград – ухаживал за лозой грамотно, старательно, делал хорошее вино и продавал его станичникам. Еще одна любовь деда – вишня. Посадил аж 60 деревьев, держал их всегда в здоровом плодоносном состоянии. Ничего особого из вишни не заготавливал – в основном продавал ягоды или собранные, или прямо на дереве.
… Изредка за ужином наливал себе в алюминиевую кружку молодого вина на пробу и пил его маленькими глотками. И такими же мизерными порциями выдавал свои воспоминания, если спрашивали.
«Своровали мы телушку – был такой грех»
«Гражданскую пережили, хоть станица и переходила из рук в руки чуть ли не каждый день. С утра – белые войдут, к вечеру – красные. Но не тронули нас, пронесла нечистая. Потом вроде все успокоилось. Женился, двоих детей Варвара мне родила. Но стали наши семьи выкорчевывать, в Сибирь выгонять. С одним из братьев нас в одну ночь с Кубани выселили. Дали лошадь с телегой, его семью с тремя детьми погрузили и нас вчетвером. Разрешили взять только тюфяк с соломой и мешок зерна. Гнали до Иркутска, там оставили на лесозаготовках. Дети совсем ослабли, мои еще держались, а у брата – вот-вот помрут… Услышали как-то ночью, что корова в лесу ревет. Нашли ее с братом, небольшая телушка, худая, видать, давно потерялась. И согрешили мы, не вернули ее в деревню. Тут же в лесу закололи, немного мяса сварили, остальное закопали в землю. Откапывали – и варили, откапывали – и варили. Дети сразу же окрепли, выжили все».
«Сталин за что-то меня наказать хотел, а, получилось, что от войны сберег. В начале 40-х нас с семьей перевезли на Урал, в Пермскую область, в Александровский район, в село Копи. Там меня на угольную шахту отправили. Барак дали, земли немного возле барака выделили. Вокруг поселка можно было за так землю брать, но урожай не укараулишь. Еще двух сыновей родила Варвара – молока сильно не хватало малым. Работал много, чтобы корову купить, через полгода только накопил. А у соседки пятеро детей было. Никак не могли они скотину завести, а потом и вовсе мужика на фронт забрали – какие уж тут деньги. Так и кормила одна наша корова две семьи – моих четверых детей и пятерых соседских.
Клубнику попробовал садить – выросла. Потом все в поселке научились и стали плантациями на огородах ее выращивать. С вишней возился-возился, но никак она не прижилась, больно холодно, не хватало ей тепла и солнца на севере Урала».
«А мне-то как солнца кубанского не хватало! Когда умер Сталин, засобирались мы с Варварой домой. Но заболела она, сгорела от рака быстро. Дети по институтам разъехались, и я в одиночку тронулся на Кубань. Дали кусок леса на окраине хутора возле станицы Приазовской. Поставил сарайку для жилья, выкопал вручную все пни и деревья, засадил сад-огород. На следующий год хату-мазанку соорудил. Скотину начал прикупать. Потом думаю, что это я в хуторе роблю, ведь я в станице всегда атаманствовал. Поставил четырехкомнатную хату в станице – чи я не казак?! Живу-поживаю, казачек в дом зазываю. Но ни с одной что-то так и не прижилось…»
Когда дед совсем ослабел к своим 80 годам, началась перестройка и появились какие-то дурные черные люди на Кубани – убивали стариков одиноких и занимали их дома. Нехотя дед согласился продать все свое южное хозяйство и переехать к дочери в городскую челябинскую квартиру. Очень тосковал, подолгу сидел на балконе, даже зимой, закутавшись в старый тулуп. Упрямился потратить деньги со сберкнижки, а когда они сгорели в одночасье, так и не мог смириться со случившимся: «Шо це за арифметика такая? Продал кубанскую хату, а грошей даже на гроб не хватает?!» Вроде и не надо было уже детей от голода спасать, но второго всенародного «раскулачивания» в 90-х годах деда Лева пережить не смог...
Как дед Григорий хотел раненого хлопчика спасти, а хлопчик спас его самого
Григорий Демьянович Андруха, мой двоюродный дедушка, родился в первом десятилетии ХХ века на Кубани. Семь его братьев были репрессированы до войны, на Кубани он оставался один. Отсюда его и призвали на фронт. Участвовал в Сталинградской битве с первого ее дня вплоть до своего ранения и контузии. В госпиталях лечился долго, потом был комиссован по инвалидности. Здоровьем был слаб, практически ничего не слышал, но вел потихоньку собственное хозяйство в станице Брюховецкая Краснодарского края и дожил почти до 80 лет.
Холод, грязь, круглосуточные обстрелы – такой вспоминалась деду Грише битва под Сталинградом. «За ранеными выползали из санитарной траншеи девчонки-санинструкторы, взваливали их на спину и едва-едва доползали с ношей обратно, – раз за разом возвращался к своему главному военному катарсису дед Гриша. – Рядом с моим окопом упал раненый солдат. Обстрел шел мощный, девчонкам носа не высунуть. А от меня вроде недалеко хлопчик лежит. Кричит сильно, молодой такой еще… Думаю, доползу, заберу его, в окопе безопаснее. Дополз, положил себе на спину, поползли с ним обратно. И тут совсем рядом –взрыв… Опомнился я уже в госпитале. Все бока и ноги пробиты, как решето, осколками, ничего не слышу, говорить не могу, голова не соображает. Но живой. А хлопчик тот молодой, получилось, закрыл меня собой сверху и получил смертельные попадания осколков. Не я его спас, а он меня…»
Братья Андрухи с женами
Без вести погибший
Мой прадед Семен Матвеевич Малецкий родился в 1902 году. Его забрали на фронт из села Ходаки Барского района
Семья ничего не знала о том, что Семен погиб в плену. По крайней мере, дети считали отца пропавшим без вести. Знала ли его жена Анна о том, что муж был военнопленным, остается загадкой. Возможно, она не рассказала об этом детям просто из страха. А, может, все дело в «установке», запрещавшей сообщать семьям военнопленных об их судьбе.
Мой дед, Сергей Семенович Малецкий, родившийся в 1938 году, мало что помнит о военных годах. Как известно, вся Украина была оккупирована немецкими войсками. По детским воспоминаниям деда, у них в селе немцы «не хулиганили». Один момент отпечатался в его памяти с той поры: однажды полицаи – местные жители на службе у оккупантов –
искали какого-то родственника семьи Малецких. Мужчина прокрался в дом матери Сергея и спрятался среди игравших детей на печке. Родственник был щуплый, небольшого роста, и полицаи, явившиеся в дом, его не заметили и ушли ни с чем. Дальнейшая судьба этого человека не известна.
Кровавый снег
Моя бабушка Нина Яковлевна Пронина родилась в первый год войны. Знает, что ее отца Якова Андрияновича забирали на войну, но вскоре вернули. По словам бабушки, это было связано с профессией отца – он был составителем поездов на станции Уржумка под Златоустом. По данным исследователей, Уржумка была ключевой уральской станцией, где шло переформирование эшелонов с оборудованием для многочисленных эвакуированных с запада заводов, здесь же готовили составы с техникой и боеприпасами для фронта. В годы войны в Златоусте действовало 10 госпиталей, а на станции Уржумка было устроено кладбище для солдат, погибших от ран. Мертвых привозили по железной дороге. Одно из ранних воспоминаний бабушки связано с этим: дом семьи Прониных стоял в нескольких шагах от путей, и маленькая Нина запомнила, как солдаты выгребали из открытых вагонов красный от крови снег.
В 2000-х годах местные жители добились от властей установки на старом уржумском кладбище, от которого ничего не осталось кроме одной надгробной плиты, памятного знака жертвам Великой Отечественной войны.
Брат и сестра
Мой двоюродный дед Гафур Абдуллович Абдуллин родился в 1922 году. До войны работал слесарем на заводе имени Ленина в Златоусте. В 1941 году его забрали на фронт. В июле 1943 года Гафур умер от ран в городе Россошь Воронежской области. Похоронен в братской могиле там же.
Его родную сестру – мою бабушку Навкарью, родившуюся в 1931 году, в 12 лет отправили работать в лесной поселок Плотинка почти в 50 километрах от Златоуста. Дети занимались там сельскохозяйственными и другими вспомогательными работами. Известно, что в 40-50 года прошлого века в поселке существовала конеферма, на которой разводили породистых лошадей для Красной Армии.
Луганский богатырь
Мой дед Виктор Матвеевич Куванов родился 30 мая 1923 на Украине, в Луганске (потом город переименовали в Ворошиловград). У его родителей был большой дом с садом и флигелем. Дед всегда стремился быть лучшим, он хорошо учился в школе и закончил ее экстерном – два последних класса за один год – с отличием. Поступил в бронетанковое училище и его тоже закончил экстерном – теперь уже по необходимости. Осенью 1941 года он уже был на фронте.
В 1944 году деда ранили в голову, его отправили долечиваться в эвакогоспиталь в город Верхний Уфалей (Челябинская область), где в это в это время была развернута учебная танковая бригада. Реабилитация после ранения затянулась на несколько месяцев, и дед параллельно с лечением преподавал. Как только состояние здоровья позволило ему вернуться в строй, он ушел на фронт вместе с очередным выпуском курсантов. Войну дед закончил в Германии в звании капитана. Сразу после войны его направили служить в Берлин, в советский оккупационный сектор, потом перевели в Кенигсберг (позже переименованный в Калининград) – туда он уже смог забрать семью: жену, которую встретил в 1944 году на Урале, и двух дочек, родившихся после войны.
Мама рассказывала, что дед был очень крепким человеком – рост 2 метра 3 сантиметра ( говорил: «У дяди Степы были сапоги 45-го размера, а у меня – 46-го!»), мастер спорта по спортивной гимнастике, буквально гнул подковы руками (к сожалению, его недюжинная сил не передалась ни одному из трех внуков, да и самый высокий из нас «дотянулся» только до 190 сантиметров). В праздники, когда собиралось много детей, он устраивал представления: ходил на руках, колесом, пел и играл на аккордеоне. Инструмент он купил сразу после войны и самостоятельно его «освоил». Очень хорошо рисовал и часто радовал дочерей собственноручно изготовленными открытками. Любил танцевать, особенно вприсядку, что непросто с такими длинными ногами, но мама рассказывала, что от его исполнения все были в восторге. В нем постоянно кипела энергия и требовала приложения. А к здоровью относился легкомысленно: подхватил туберкулез, но лечился неохотно и бессистемно. Из-за болезни в звании майора с должности начальника штаба пришлось выйти в отставку. Вернулся с семьей в Ворошиловград. Через несколько лет бабушка с дочерьми уехала к родственникам на Урал, а дед остался на Украине. Он умер от туберкулеза в конце 60-х – задолго до моего рождения.
Военное детство
Моя мама Алла Деревянченко родилась в 1938 году в Ворошиловграде. Детские воспоминания не сохранили страшные моменты войны, но некоторые эпизоды врезались в ее память на всю жизнь:
«Мой папа, Валентин Яковлевич Деревянченко работал на Патронном заводе №60 слесарем -инструментальщиком – лекальщиком. У него была высокая квалификация, поэтому летом 1941 года, когда немцы рвались к Киеву и началась эвакуация оборонных предприятий, его отправили с первой партией оборудования для развертывания мощностей на новом месте. Завод № 60 разделили на 7 частей и отправили в разные регионы – на Урал, в Сибирь, Среднюю Азию. Папу направили во Фрунзе. Ехать по прямой железнодорожной ветке в Киргизию было опасно, и они добирались через Каспий. В конце 41-го или в начале 42-го – точно помню, что была зима – нас с мамой вместе с другими семьями уже эвакуированных сотрудников тоже отправили во Фрунзе. Под Елецкой заставой наш эшелон разбомбили, почти половина ехавших в нем погибла, но я этого совсем не помню, а мама всякий раз, когда заходил об этом разговор, плакала, но ничего не рассказывала.
В Киргизии нас сначала подселили к украинской семье Бондаренко, приехавшей в эти края до войны: у них были сад и хозяйство. Приняли нас очень тепло. Позже мы переехали в другой дом – на улицу Адбашинскую. Там тоже было хорошо. Голода мы не знали. Завод построили с нуля очень быстро, мама работала контролером, а папа занимался своим делом – изготавливал по конструкторским чертежам заготовки для оснастки и специнструмента. Он бы великолепным лекальщиком и за свою жизнь получил немало наград.
Летом 1942 года в Ворошиловград вошли немцы – я это узнала от родителей и очень переживала, как там бабушка Муся (папина мама). Она категорически отказалась эвакуироваться и осталась одна в нашем доме в Каменном Броде. Этот дом родители достроили весной 1941-го. Он стоял на большом подворье, где жили родственники бабушки Муси, но в глубине сада. Возможно, поэтому, когда город оккупировали и в Камброде расселили итальянские войска, в наш дом никто не захотел заселяться – к нему можно было незаметно подобраться с трех сторон, а вот в доме родственников – он выходил на улицу – итальянцы «стояли», но бабушку они не трогали и в наш дом старались не заходить.
Я хорошо помню день победы: мы вдвоем с мамой вернулись домой весной 1945-го. В 4 часа утра в ночь с 8 на 9 мая в окно начали стучать, и слышу – тётя Лёля ( папина двоюродная сестра) кричит: «Дуся! (это моя мама) Мария! Просыпайтесь! Победа! Война закончилась!» Вскочили, побежали на улицу, а там уже соседи все сбежались – шум, гам – тут же начали столы выносить, припасы доставать – каждый нес все, что было, – пели, смеялись, плакали.
На этом пятачке жители 2-го Кооперативного переулка встречали рассвет 9 мая 1945 года. Пятачок с тех пор почти не изменился: дома не перестраивались, только заборы поменяли. Наш двор прямо (фото Яндекс-панорамы, сделано до 2014 г.)
У нас три папиных двоюродных брата были офицерами-танкистами. И все трое в первые же дни войны погибли в Прибалтике. И муж маминой сестры Семен Фалько погиб…
В сентябре 1945 года я пошла в первый класс. Ворошиловград сильно пострадал во время оккупации и освобождения – центр был практически разрушен, наш Камброд сохранился, только все мосты были взорваны. А моя школа была за рекой. Через Лугань проложили деревянные мостки, но спуск к реке и подъем были очень крутыми, поэтому соорудили деревянные ступеньки – высокие и узкие. Зимой они покрывались коркой льда и карабкаться по ним, да и по мосткам, ходить было очень опасно. Поэтому меня всю зиму в школу водила бабушка.
Учителя у нас были замечательные. Многие из них потеряли мужей, а некоторые – и сыновей. Но, несмотря на большое личное горе, они с таким теплом, с такой любовью относились к нам, так терпеливо работали с каждым ребенком.
1945 г. 1-А класс школы №3 им. Ленина (г. Ворошиловград). Более чем у половины девочек, запечатленных на фото, отцы погибли.
Летом 1946-го папа снова забрал нас во Фрунзе. В Киргизии я заболела тифом и едва не умерла, а весной 1947-го родилась моя сестра, и родители решили вернуться на Украину».
Командир танка и трехлетний партизан
Я не помню своего деда Тихона Афанасьевича Азарова живым – он умер через несколько месяцев после моего рождения. Говорят, что очень радовался внучке – до этого рождались одни пацаны, но «поводиться» не успел.
Он родился в 1907 году в селе Герасимово Шаблыкинского района под Орлом. В ноябре 1932-го вступил в Красную Армию. Я не знаю, где и каким образом он встретился со своей женой, Валентиной Харчук, но 22 мая 1938 года в поселке Спиртзавод Севского района Брянской области у них родился сын Николай, мой папа. А в 1940-м – его брат Володя. Бабушка была медицинским работником и, по-видимому, работала в этом поселке, так как сама она родилась и выросла на Украине. Я, опять же, не знаю, как складывались отношения между дедом и его женой, но уже в августе 40-го, почти сразу же после рождения второго сына, Тихон, оставив семью на Брянщине, поступил в Орловское бронетанковое училище, откуда летом 1941-го в звании старшего сержанта отправился на фронт. В октябре 1941-го стал командиром танка Т-34 отдельной танковой роты 15-ой стрелковой бригады. Есть поговорка: в атаке экипаж танка живет 40 минут… Деду повезло – его всего лишь ранило. После госпиталя его перевели в Сталинград в запасной танковый полк 8-ой танковой бригады и снова назначили командиром танка. В феврале 1942-го он уже командир взвода 29-го учебного танкового полка 8-ой учебной бригады.
Летом 1942 года полк участвовал в строительстве оборонительных сооружений вокруг города, отдельные подразделения (среди них и дедовский взвод) – в боях. Из полкового батальона выздоравливающих была сформирована танковая группа, оборонявшая Сталинград. Дед получил второе ранение, на этот раз гораздо серьезнее, после госпиталя вернулся в родной полк, который в июле 1942 года перебросили через Волгу в район Ахтубы, где продолжил готовить экипажи для фронта. К тому времени Сталинградский тракторный завод перестал выпускать Т-34, и в полку, в числе прочего, начали готовить экипажи на английские танки «Валентайн» и «Матильда».
В октябре 1942-го было решено отправить полк в тыл – город Верхний Уфалей (Челябинская область). Полк под бомбежкой совершил 200-километровый марш, добрался до станции Джаныбек и по железной дороге отправился к месту новой дислокации. Все это время Тихон Азаров не подозревал, что его старший сын Николай Азаров тоже воюет.
Мы узнали об этом случайно – приветливый и общительный папа, способный установить контакт, с кем угодно, был крайне неразговорчивым, когда касалось личных тем. О своем военном детстве он никогда не рассказывал, оно «проскальзывало» лишь в нюансах: «Никогда не выбрасывай еду, – говорил он. – Голод – это страшно». «Не кричи в лесу, не тревожь тишину». Как-то мы дома смотрели фильм о партизанах. Мой старший брат, собиравшийся встретиться с друзьями, но не по своей воле оставшийся дома, был раздражен и критиковал кино. Родители не обращали на это внимания, но когда, комментируя очередной поворот сюжета, он возмутился: «Ну, что за ерунда! Кто пошлет детей в разведку?!», папа вдруг ответил: «Ну, почему… Я ходил». В 41-м ему было всего 3 года, какая разведка? «Когда немцы пришли, мы с мамой попали к партизанам. Там детей много было. Пацанов постарше часто отправляли «посмотреть», ну, а нас с ними – для отвода глаз. С такими мелкими в компании немцы их часто не трогали». «А было, что трогали?» – спросила я тогда. «Было», – ответил папа и ушел из комнаты. Как потом я только не пыталась уговорить его еще что-нибудь рассказать «про партизан», но он отнекивался: «Ничего не помню». «Ну, папа, – ныла я, – ну, хоть что-нибудь!» «Помню, – однажды сказал он, – поле, корова, вспышка, удар, я упал, пришел в себя – нет коровы. Там мины были. Меня мама после этой вылазки долго от себя не отпускала». Буквально на днях я узнала, что в 1942 году немцы все-таки нашли отряд, всех выживших после «зачистки» отправили в концлагерь. До станции много километров шли пешком, и бабушка несла двухлетнего дядю Володю на одной руке, а за другую держался папа. Один из конвоиров забрал двухлетку и донес до самой станции. Это мне с папиных слов рассказал мама, нам он никогда словом о концлагере не обмолвился.
Из папиной автобиографии
Тем временем, Тихон Азаров вместе с 29-м учебным танковым полком прибыл в Верхний Уфалей. Тогда это был очень маленький городок, затерянный в горах и лесах, и когда 15 ноября 1942 года в него вошли танки, началась настоящая паника: «Люди были напуганы и позапирались в своих домах, – вспоминала жена командира полка Гирды. – Но любопытство победило, многие выглядывали в окна. Стали появляться на улицах. Местные власти, и особенно первый секретарь горкома ВКПб Шувалов – бывший моряк, – приняли горячее участие в размещении полка и снабжении солдат одеждой». Середина ноября в этих местах – уже настоящая зима, а полк пришел в летнем обмундировании, поэтому буквально на следующий день заработали мастерские, в которых для танкистов делали шапки, фуфайки, кожухи и валенки.
Почти год полк был единственной на Урале учебной воинской частью, готовившей экипажи для танков Т-34 и САУ, выпускавшихся уральскими заводами. За 3-6 месяцев нужно было не только обучить курсантов выполнять свою роль в экипаже, но и заменить любого выбывшего. Учебный день длился 12 -14 часов. За время пребывания полка в Верхнем Уфалее были подготовлены 13 тысяч командиров танков, механиков- водителей, стрелков –радистов, что соответствует численности кадрового состава экипажей нескольких танковых армий. Например, в 1944 году подготовку одновременно проходили более 1,5 тысяч курсантов.
Мой дед в первом ряду крайний слева
С удивлением обнаружила, что моя подпись очень похожа на дедовскую
Дед демобилизовался 1 января 1946 года в звании старшего лейтенанта. Через несколько лет к нему с Украины приехал сначала младший, а потом, отслужив в армии – в танковых (семейная традиция) войсках, – и старший сын. Все трое остались в Верхнем Уфалее навсегда.
Мой папа Николай Азаров умер очень рано – в 49 лет, у него было больное сердце. Он почти ничего не рассказывал о своем детстве, но война снилась ему постоянно – буквально до последних дней.
За тебя
* Продукты компании Meta, признанной экстремистской организацией, заблокированы в РФ.
© 2015, «Новый Регион – Челябинск»
Публикации, размещенные на сайте newdaynews.ru до 5 марта 2015 года, являются частью архива и были выпущены другим СМИ. Редакция и учредитель РИА «Новый День» не несут ответственности за публикации других СМИ в соответствии с Законом РФ от 27.12.1991 № 2124-1 «О Средствах массовой информации».