Они шли вдвоем по улице, забыв что ноябрь, забыв что холодно, забыв что всё дальше и дальше отдаляются от своих машин, припаркованных одна на Институтской, другая вообще на Грушевского – настолько отдаляются, что за ними уже будет невозможно возвратиться, особенно с Лукьяновки, где и метро прямого нет, и Артема не улица, а сплошная пробка, а идти назад по одиночке будет так холодно и грустно, что никакой возможности расстаться сегодня у них уже нет. Они говорили друг другу разные странные вещи, вперемешку о прошлом и будущем, но только не о настоящем, потому что про него всё было совсем непонятно. Они как обычно говорили о том, что почти невозможно пересказать или, впоследствии, хотя бы вспомнить содержание – это что-то сродни разговоров с женой, в которых переплетаются факты о работе, быт, мысли, хроники жизни родных и близких, взаимные обиды и надежды. Хотя, к счастью, женаты они не были. И виделись не каждый вечер, а раз в две недели (или в месяц, или в два месяца). Потому что у нее был офис и корпоративный дух, а он был совсем до неприличия фрилансером, но на него часто нападала падла и размышления о тщете всего сущего, обычно приводившие Егора к глубоким тезисам, иногда высказываемым публично – например, «туалетной бумагой надо подтирать задницу». А так всё жило в телефоне и почте – эти звонки, смс и короткие письма «как ты?», «привет», «все хорошо», «ты мне снилась», «а я всю ночь не спала», «значит, у тебя алиби», «встретимся?», «давай попробуем», но никто почему-то не встречался. А когда наконец они встречались, то и начиналась немедленно семейная жизнь – беспредметный рассказ друг другу о всем том времени, которое прошло в одиночестве, и словесная медитация над случайными вещами. Последние полчаса они вообще говорили о вывеске «Меховой салон «Савой», мимо которой прошли, взявшись за руки.

Это немыслимое словосочетание, повторив которое один раз уже не можешь остановиться. И они повторяли его, забыв о том, что время друг для друга вскоре может закончиться, а следующая встреча, как всегда, непонятно будет ли. И даже когда перестали повторять, и когда Женька вновь начала рассказывать Егору про свои корпоративные радости, «меховойсалонсавой» всё крутился у него в голове и докрутился до того, что он придумал целый сонет, по материалам реальных событий:

Меховой салон «Савой»!

Там тушканчик полевой

Ходит с бритой головой,

Ну, совсем как мы с тобой.

Меховой салон «Савой»!

Что ни зверь, то неживой –

Цвета мокрой мостовой,

Пахнет лесом и травой.

Меховой салон «Савой»!

Он центральный, угловой,

И под мертвою совой

Манит кожей меховой.

То под шепот, то под вой

Ты зайдешь в салон «Савой».

Но он, конечно, не стал ей ничего читать, а предложил выпить и они зашли в «Ланселот», а вот там-то Егор и увидел девочку, которую где-где, а здесь встретить не ожидал. Он попытался убедить себя, что совсем не помнит ее, начал прятать глаза, но она встала и подошла к их столику. В руках у нее был большой стакан со скотчем и, судя по всему, не первый.

– Егор – это ты?! – сказала Оля.

– Началось, – подумал Егор и, поднявшись, вслух сказал: «Лёля! Боже, а что ты делаешь в Киеве?».

– Наш к вам едет, через три дня, вот меня и заслали щупать почву. – ответила Лёля.

– Жень, это Ольга – мы с ней вместе в школе учились. Она меня нашла через Интернет, с месяц назад.

– Слушай, как хорошо, что я тебя встретила! Я посмотрела твой телефон, когда меня отправляли в Киев, но ты, наверно, сменил номер – не смогла тебе дозвониться. Я здесь целую неделю буду, меня неподалеку поселили – говорят, что удобней добираться, чем из центра. А представь мне свою спутницу – это твоя девушка или коллега?

Егор и Женя покраснели, у них не было ответа на этот вопрос.

– Жень, – сказал Егор, – Лёля одна из немногих моих одноклассниц, на которых у меня нет аллергии. Она хорошая.

«Хорошая» Оля немедленно уселась к ним за столик.

– Вот же сука неприятная, – подумала Женя, заказывая у официанта бурбон для себя и Егора.

– А ты еще стихи пишешь? – спросила сука.

– А как же! – улыбнулся Егор, – а ты?

– Я пост-модерном балуюсь последнее время вокруг А.С.. Только не «в пятницу\в задницу», а уже чуть тоньше, через «все дела».

– Это как? – спросил он.

– Ну вот так, – ответила Лёля:
Еду еду в чистом поле
Колокольчик все дела
Тятя тятя наши сети
Притащили все дела
Скинь мантилью ангел милый
И явись как все дела
С той поры сгорев душою
Он на женщин все дела.

– Я тоже так могу. – сказал Егор:
От хладного разврата света
Еще увянуть все дела
Как он она была одета
Всегда по моде все дела
Он так привык теряться в этом
Что чуть с ума не все дела
А мне Онегин пышность эта
Постылой жизни все дела

– Ты знал! – сказала Лёля, – а как тебе это:
Дар напрасный дар случайный
Жизнь зачем ты все дела
Друг мой дальний друг мой тайный
Я наверно все дела
Город пышный город бедный
Дух неволи все дела

С виду сумрачный и бледный
Духом смелый все дела?

– Это шедевр, – ответил он и помахал официанту.

– Ты давай своё прочти!

– Да ну мне стыдно, здесь люди вокруг.

– А ты шепотом!

И Егор прочитал:

Пей и я к тебе вернусь.
Только очень пей!
Пей, когда нагонит грусть,
Страх... зеленый змей.
Пей, когда снега метут,
Пей, когда жара,
Пей, когда вокруг не пьют,
Позабыв с утра...
Пей, когда из дальних мест
Писем не придет.
Пей, когда уж надоест
Всем, кто вместе пьет.
Пей и я к тебе вернусь!
Но не пей с утра
С тем, кто знает наизусть,
Что не пить пора.
Пусть завяжут сын и мать,
Пусть здесь нет меня,
Прекратят друзья бухать,
Сядут у огня,
Выпьют чай, а не вино
За помин души...
Пей! И чаю заодно
Выпить не спеши!
Пей и я к тебе вернусь
Белочкам назло.
Кто не пил с тобой, тот пусть
Скажет: «Развезло».
Не понять, непьющим им,
Что среди огня,
Ты делирием своим
Создала меня.
Я вернусь и будем жить,
Только мы с тобой.
Просто ты умеешь пить,
Как никто другой!

Тут как раз и принесли еще выпить. А Женька, у которой дед погиб на войне, сказала: «Ну это совсем за гранью».

– Пост-модерн, – пожал плечами Егор.

– Вы, товарищи, откровенно фигню какую-то пишете, – пробормотала Женька.

– Вы тут смеетесь, а мой бывший молодой человек, в Москве, по этому принципу издал сборник Бродского. – перебила Лёля. – Книжка называлась «12 месяцев Бродского» и было там так:

«Прошел январь за окнами тюрьмы.
Февраль. Пора метелей, спячки и доносов.
Март – черно-белый месяц, и зренье в марте приспособляется легче к изображенью смерти.
Один апрель во всем разбудит страсть.
Отпой себя в начале мая, куда я, Господи, попал.
Намного больше солнца, чем должно быть в июньских листьях.
Жарким июльским утром температура тела падает, чтобы достичь нуля.
Был август, месяц ласточек и крыш.
Внезапно кончился сентябрь. Дождь лил всю ночь.
Октябрь – месяц грусти и простуд.
Ноябрьским днем, когда защищены от ветра только голые деревья.
В декабрьском низком небе громада яйца, снесенного Брунеллески».

– А «Стихи Бродского неделька» – он случаем не издал? – съехидничала Женя.

– «Недельку» не удалось. Он не нашел стихотворений, содержащих слова «понедельник» и «пятница». Пятница встретилась один раз, но как спутник Робинзона, а не как день недели. Что до остальных дней, то всё кошер:

«Время, текущее в отличие от воды горизонтально от вторника до среды.
Нынче уже среда, завтра – четверг.
Суббота. Как ни странно, но тепло.
А воскресенье началось с дождя».

Женька зевнула, а Егор, посмотрев вокруг, обрадовался. Он увидел нечто, напоминающее его приятеля Лешу, киевского журналиста, который только что, слегка пошатываясь, вошел в «Ланселот» и озирался в поиске свободных мест.

– Леха! – крикнул Егор и помахал рукой. Наклонившись к Жене, он тихо сказал ей на ухо: «Мало того, что по улицам стало невозможно ходить – каждые 10 метров встречаешь знакомого – так, кажется, теперь и наши любимые кафе накрылись».

Женя с тихой ненавистью смотрела на него и ничего не отвечала. Егор усадил Лешу, представил его дамам, опять забыл уточнить свои отношения к одной, и к другой, зато долго склонял новоприбывшего присоединиться к бурбону, а не скотчу. А тут уже и стихи не понадобились, пошли анекдоты и узкоспециальные байки. Спустя час ему как-то удалось почти незаметно уйти, взяв Женьку за руку и оставив Лёлю и Лешу вдвоем.

Оставаться вдвоём им, наверное, было неплохо. Она рассказала ему анекдот про «идите в х*й», а он даже не улыбнулся и продолжил, что это вот как с «американским английским» – надо же понять, в конце концов, что существует «украинский русский», в котором правильно говорить «в Украине», а «на Украине» – это русизм чистой воды. И не о суржике речь.

Лешу пробило на гражданский пафос.

Он продолжил, что вообще бессмысленно вводить здесь вторым государственным языком – русский, поскольку это тоже самое, что сделать американский доллар – второй национальной валютой. Ни на что обе эти легализации не повлияют, все и так всем пользуются, но то, что украинский язык и украинские деньги могут быть этим уничтожены – точно. А зачем их уничтожать?

А Оля и не собиралась уничтожать ничего, и вообще они уже здорово надрались вискарем, и Егор со своей Женькой куда-то делись, а единственный вопрос, который ее в настоящий момент интересовал, так это считать хохла иностранцем или как?

Она с детства не любила соотечественников, ее дочку звали Мэрилин, все ее друзья жили где-то в Европе, и, что касается Москвы, то она и вспомнить не могла, чтобы хоть раз переспала с кем-то где-то в родном аутдоре, кроме дорогих гостиниц и частных квартир, несмотря на полные 28 лет и если не списывать ничего на разнообразные пьяные случаи. Одна комната в ее квартире была в арабском стиле, другая – «маленькая Венеция» – в этих странах жили те мужчины, которых она когда-то любила. Детская – там, где жила Мэрилин и мама – называлась «Китай», хотя отцом ребенка был скучный банкир-немец, приехавший в Россию работать. Он надоел Лёле быстрее, чем обрусел, а как обрусел, так уже и точка невозврата получилась.

Потому что у нее вообще не было ни одного близкого существа, которого звали русским именем. Она была как девочка из песенки «American Boy» – с той разницей, что пиндосов все-таки не любила и еще никуда не уехала, хотя собиралась с детства. И если что в Москве и держит, так только гордость за Путина, мирового лидера.

Все это она как-то сбивчиво то ли рассказывала, то ли проговаривала сама себе прямо при нем, вылавливая тонкими пальцами лед из стакана с виски и выбрасывая его в пепельницу – на кубик можно было положить окурок и ждать, в какую сторону он свалится, когда дно подтает. Она уже понимала, что рассказанное в сумме напоминает историю валютной проститутки, которой «просто повезло», а не неплохо зарабатывающей матери-одиночки, которая вполне надежно сгрузила ребенка на бабушку. Поэтому она решила рассказать ему про Ёшу. Разбавить собственный трэш.

– Duty-free. Кажется, где-то в Амстердаме или в Брюсселе, знаешь, такое здоровое, большое, бутик на бутике, а у меня дырка в трансфере где-то часа на два, выйти нельзя, устала как собака... И в Москве неделю потом сидеть, но прилечу-то совсем ночью, значит и напиться можно, в общем пошла я за бутылочкой. А между бутылок с виски, прямо из ряда, торчит чей-то хвост, полосатый такой, меховой. Вытаскиваю аккуратно, получается на выходе целый енот плюшевый, размером со среднюю кошку и очень доброй мордой. «Привет», говорю еноту, «давай я вот тебя и куплю, Машке отдам».

– В смысле, Мэрилин? – уточнил он, глядя в пепельницу. Окурок все никак не соскальзывал с кубика.

– Ну да. Вот, тащусь я с ним и с бутылкой, которую вместе выбрали, к кассе, а там, смотрю, ценник на хвосте – 42 евро. Ну это дофига на самом деле для такой игрушки, потому что за 42 евро можно собаку в мой рост купить или тигра. А потом вдруг до меня доходит, что это ведь кто-то уже енота этого выбрал, потащил к кассе, ужаснулся цене и вышвырнул его среди бутылок. Смотрю я на Ёшу – так мы его назвали – а у него в глазах прямо человеческое «Не бросай меня!".

– Есть другой вариант. Что его не бросили, а он сам ушел из этих игрушек. Выпивать-то интереснее, чем сидеть со стеклянными глазами среди прочего зверья и истерящих детей.

– Ага, а ровно в полночь тампон превращался в тыкву, и мой Ёша начинал откупоривать вискарь?

– Именно. А потому был в полном отчаянии, что ты его оттуда вытащила – из енотского рая.

– Не гони! – сказала она. – Мы так с ним здорово напились, когда назад летели, потрепались обо всем на свете, он же как живой. Я вернулась, показала его маме, так мы решили его Машке не отдавать, растерзает ведь в клочья по малолетству. Но я его плохо спрятала, Машка нашла, обрадовалась и начала кричать «Ёса, Ёса!". Вот поэтому и назвали Ёшей.

Оля полезла в сумочку, достала телефон, долго рылась в меню, а потом протянула ему: «Вот, посмотри, здесь он сушится на батарее после стирки».

– Так вот ты какой, енот Ёша. – тупо сказал он, пытаясь сфокусировать в енота расплывающееся пятно, в котором телефон, пепельница, лед, пустая чашка кофе слились друг в друге и уже начинали жонглировать окурком.

– Енот Ёша и мальчик Леша, – подытожила Оля, окончательно пододвинувшись к нему.

Потом они шли куда-то пешком, ловили машину и ехали, в его странную квартиру. Была ночь и было утро, а утром, едва проснувшись, она закурила прямо в его постели (вспоминая, что под утро порывалась уйти, но была слишком пьяна), и тихо-тихо ему сказала: – Хочешь я тебе одни стихи прочитаю?

– Я уже слышал эту фразу в каком-то плохом фильме, – ответил Леша, открывая новую бутылку пива и протягивая ей, – но ты читай, конечно.

– Это не мои стихи, приятель один написал, из пула.

– Из чего?

– Из пула.

– Того, который у тела номер один? – уточнил он.

– У того самого. А посвящаются они мне:

Заеб*ли тела

(А особенно близость),

Неизменность Еб*а,

(Что в профиль, что снизу).

Кабинеты всё выше,

А вывески круче.

Словно серые мыши

Сбиваются в кучу:

Бабло, города,

Бюджетов распилы,

Вискарь и вода,

Былое и вилы.

Заеб*ли контракты

И принцип работы:

Медицинские факты

От всякой пизд*ты.

Пидорасы всё толще,

Мудаков уже стая.

Идиотов не больше,

Но я их не считаю,

А считаю людей,

Чашки кофе, окурки:

Без учета бляд*й,

Все сплошные придурки.

Но, сестренка, не с*ы!

Не пиз*и на работу!

Не х*ев. Колбасы

Напихай им, блять, в ж*пу!

– Он твой любовник? – спросил Леша.

– Он мой братик, дурачок, – рассмеялась Лёля. – Я так и знала, что кроме анального фистинга ты ничего не расслышишь в этих стихах.

– А как ты, кстати, относишься к анальному фистингу? – оживился он.

– А ты с какой целью интересуешься? – снова засмеялась она. – Я вообще-то не по этой части.

– Кузьмич тоже был не по этой части, – Леша вспомнил старый анекдот о нефтяниках, – но давай тогда что-нибудь еще читай.

И Лёля прочла:
Я точку поставил в любви, а она
Совпала с точкой возврата.
Теперь вот лечу, словно брошенный дятел, клювом вперед.
Точка в любви – надежда, что бросишь пить,
дав все пустые бутылки.

– О, раз танка пошли, так тогда давай я тебе частушку спою! – сказал Леша, – Собственного сочинения.

– Если собственного – пой.

– Пересадку пола сделал
Я, спасаясь от беды.
И что было мне до ж*пы,
То мне стало до п*зды!

– Да вы поэт, батюшка, – заржала Лёля.

– Какое-то удивительно похабное у нас утро, коллега – подытожил Леша. – И в этой связи, у меня есть еще одна инициатива.

– Любая журналистская инициатива, коллега, – ответила она, убирая его руку со своей груди, – напоминает мне старый анекдот про демонстрацию проституток. Кстати, Бэрримор, а что это за шум на улице был всю ночь?

– Жаль, что ты спала и не вслушивалась. Веселая компания во дворе всю ночь пела «Мама-анархия, папа-стакан портвейна» на мотив «Хава-Нагила». Короче, был брошен вызов моему любимому «что ж ты вьешься черный ворон» на мотив русских частушек.

– Частушки, я так понимаю, ты пишешь все время?

– Я все время что-то пишу. Но, в отличии от некоторых, более цензурное.

– Например?

– Ну ты не поймешь, ты же не в контексте украинской политики.

– И все равно прочти! – сказала Лёля.

– В сумочке Louis Vuitton
100 мандатов и страпон,

– продекламировал он и пояснил, – это про Юлию Тимошенко и способ сохранять контроль над своими депутатами в любой конфигурации.

– А еще?

– Еще есть душераздирающие стихи о весеннем политическом кризисе-2007. Но тут уже на грани гражданского пафоса.

– Все равно давай.

– Даю, – сказал Леша и прочитал:
Рада – не Рада,
КС – не КС,
(Шуфрич – не Шуфрич,
А МинЧС).

Танки-нетанки
Пугают Кабмин.
ЦИК стал Нацбанком.
Он не один.

Плющ – не-Балога,
Цушко – не-Пискун,
Выпьешь немного,
А утром – бодун.

Служба – не-Служба,
Но сколько не пей,
«Беркут» – не «Альфа»,
А Гелетей.

Все здесь решает
Спецназ-неспецназ.
Этот не-Ющенко –
не-пидорас.

– Ничего не поняла, – сказала Лёля, – но красиво.

– Что и требовалось доказать, – ответил Леша и полез к ней под одеяло.

Когда он оттуда вылез и когда, вместе с ней вышел из своей квартиры, то почему-то подумал, что борьбу с реальностью можно вести по-разному. Вот, к примеру, его соседка по лестничной клетке каждый вечер пытается отогнать свою маленькую собаку от большой и тяжелой двери, которую невозможно открыть из-за того, что животное прижимается к ней вплотную, стремясь домой.

«Отошла!”, гнусавит соседка. – «Отошла, я тебе говорю!”. На нее смотрят, слушают, прижимают уши и все сильнее жмутся к двери, потом хозяйка снова пару раз кричит «Отошла!”, уже срываясь на визг, ну, а раз уж предупредила, дает пинка. Сильнее, чем это сделала бы дверь. В сумме, ненавистная собака скулит, дверь в родительский дом открывается. Ну и, понятно, что там не дворец в этом родительском доме, а выгулянная собака так и не отойдет никуда от двери – и все равно, вдруг так однажды получится, что эта шавка все-таки отошла, а, значит, вместо глубоко пьяного папы (в потертых костюмных брюках) дома окажется принц прекрасный с евроремонтом, холодным пивом и орешками, раз такое дело...

Это все про неистребимость мечты. Ну, стоишь ты, дура такая, со своей тупой собакой перед стодолларовой «бронедверью», к которой эта пинчериха недобитая прижалась, как к мамеродной. А тебе глубоко пофиг, что она к ней прижалась. Потому что в твоем Париже она уже давно отошла, а ты легким движением руки открываешь дверь, сиськи колышатся, дон-педро был восхитителен, шоппинг великолепен, теперь вот принц и далее по тексту.

Но там не принц, а папа, все глубже зарываясь потной рукой в разорванный карман брюк, вглядывается в дверной проем и смотрит на Анджелину Джоли в бикини с ручным леопардом, которая принесла ему пивка с рыбкой, и полную версию матчей ЧМ-2006 на DVD. «Где ты, матьтвою, шлялась?”, спрашивает папочка. Не Анджелину Джоли, тебя. А пинчер, сука, сочувственно глядит: твоя очередь.

Наверное, поэтому Леша всегда хотел жить в центре этого города. Не потому, что слишком много красивых девушек остаются там на ночь, а потом, утром, тихо и нежно оккупируют всевозможные кафе, выходят с кофеечком курить на открытые балконы, звонят своим мамам и очень мелодично врут, вызывают такси и удивляются, почему все отказываются к ним ехать, ругают пробки и ждут открытия магазинов. Просто пока они там – помет крысы и спаниэля чувствует себя по-настоящему пинчером, лауреатом международных выставок и дегустатором элитных собачьих кормов, которого-то и погладить страшно, а не то, что дверью двинуть.

Дмитрий Белянский, © 2008, «Новый Регион», 2.0

Публикации, размещенные на сайте newdaynews.ru до 5 марта 2015 года, являются частью архива и были выпущены другим СМИ. Редакция и учредитель РИА «Новый День» не несут ответственности за публикации других СМИ в соответствии с Законом РФ от 27.12.1991 № 2124-1 «О Средствах массовой информации».