... я вернулся в свой город, знакомый до слез.
До прожилок, до детских припухших желез...
(А.Пугачева)
Мокрый колючий ветер сбивал пенные барашки с плотных, грязных, вылепленных из глины, тяжелых как ртуть морских волн. На берегу, прямо на мокром песке сидел человек, в белом докторском халате, несвежем, в подозрительных пятнах и ловил рыбу. Непонятно, что он собирался поймать в такой шторм, леска спуталась в дикие клубки, лежащие рядом. Это Квакин! Как я его не узнал? Он сидел спиной ко мне, сгорбившись, но это был Саня. Сзади подошел отец и тронул меня за плечо. Я не обернулся, просто понял, что это отец. Тревожно как-то, странно – железное море, бесшумный прибой, полный дикой энергии, ветер, не долетавший до моего лица, молчаливый отец за спиной, Квакин, непонятно, что делающий на пустынном берегу. Душно, воздух вокруг меня замер, нагрелся, я голый, покрытый бисером липкого пота; отец сжимал плечо твердой рукой, словно пытался меня удержать от неверного шага, пальцы его впивались в мои мышцы, причиняя неудобство и боль. Внезапно, Квакин поднялся на ноги и стал заходить в воду. Меня парализовало от ужаса. Волны безжалостно били его, входящего безропотно, но он шел ровно, без труда, погружаясь в стальную массу. Я кричал, кричал старательно, беззвучно, горло саднило от натуги, я захлебнулся кашлем. Саня медленно повернул голову, успокоительно кивнул, тяжело поднял руку в интербригадовском приветствии, он не звал меня, он верил, что я пойду с ним. Беззубый рот и потрескавшиеся губы. Мокрый нелепый халат. Я попытался шагнуть вперед, но клещи отцовской ладони держали крепко, ноги мои подкосились, я упал на песок и без слез, заплакал, горько, одинокий трус. Когда я поднял голову – Квакина не было. Только мирная бирюзовая гладь моря. Безветрие. Отец ушел. Только болело правое плечо.
Проснулся я в жарком вагоне на верхней полке. Сон. Болело правое плечо, упираясь в какой-то твердый предмет. Книга!. Засыпая, я засунул ее под подушку. Вот, черт! Привидится же такое... Слава Богу, я не сторонник искать тайные смыслы снов. А то можно доискаться до очередной депрессии.
Двадцать первый век на дворе, а поезд страшно хрустит железными суставами не стрелках, душно, отвратительный запах, закрытые на станциях туалеты. Проводницы с оловянными лицами, даже молодые, подозрительные пассажиры с баулами в проходе, суета – я чувствовал себя несчастным закупоренным в неудобную, наводящую клаустрофобию, емкость, производства Министерства обороны. Сон улетучился мгновенно, можно было за него побороться, но я решил оставить эти, заведомо тщетные, попытки и отправился в тамбур покурить. Тамбур! Вот еще чудо! Какой смысл там курить, можно постоять три минуты (если выдержишь!) в дыму и, навсегда бросить эту пагубную привычку. На мое счастье, тамбур был пуст. Только холодный, кислый запах табака, плевки и окурки на полу. Я перестал любить поезда. Раньше любил, ездил на них с удовольствием, но, со временем, стал брезговать вокзалами, вагонами, буфетами, вареными курами, явно внеземного происхождения, пакетами с едой и вечерним всеобщим перегаром. Я не сноб, но предпочитаю ездить в СВ, если такой вагон был в наличии. В этом поезде не было.
Я курил и думал о том, что отец заболел. И постарел. И мать постарела, незаметно. Я не чувствовал этого, пока не стал высылать им деньги. Я становился главным в клане, опорой, а они – слабыми стариками, нуждающимся в помощи. Мне сделалось от этого грустно и зябко. Как я пропустил их возраст? Все произошло незаметно и бесповоротно. Копилось, копилось, было далеко, не с нами, весело, деловито... Ап! Я уже не просто сын – я Единственный Сын, Надежда и Гордость. Мои поступки не обсуждаются, я мудрый и солидный. А отец, мой учитель и духовный наставник, подслеповато ковыряется в кнопках мобильного телефона и, не знает, как отправлять СМС.
В горле запершило от табачного дыма, я закашлялся, а на глаза навернулись слезы. Отшвырнув окурок, я вышел из тамбура, давая себе установку обязательно заснуть.
Толком это у меня не вышло. Всю ночь маялся, ворочался в полудреме, бился коленями о пластиковую обшивку стен, путался в простыне; дикие, липкие дорожные видения, разбавленные невнятными громкоговорителями на станциях, соседским храпом и пылью.
Последний час перед прибытием я провел в коридоре у окна, читая знакомые названия станций, узнавая полустанки и разъезды, проносящиеся мимо. Соседи по купе ( две пожилые женщины и паренек, лет двенадцати, видимо, внук одной из них) затеяли сборы, вытащили чемоданы и сумки в проход, потом с аппетитом принялись завтракать, заказали шесть стаканов чая, выносили мусорные пакеты, цепляясь за неудобно выставленные вещи, приглашали меня к столу, я мило отказывался, они настаивали, предлагали чай, добрые суетливые женщины, я отрицательно мотал головой, мне протягивали конфеты, пришлось взять, застенчиво улыбаясь.
Оставшиеся до Харькова десять километров растянулись минут на двадцать. Поезд скучал на многочисленных переездах, замирал в поле и, собрав последние силы, въехал на серый перрон вокзала. Я вышел из вагона, когда он опустел, переждав давку в узком проходе, особенно бессмысленную в свете того, что станция конечная, спешить некуда, поезд дальше не идет.
– Такси по городу. Недорого. Такси! Такси!
Я не разговаривал с таксистами, обитавшими на перроне. Они мародерничали, пользуясь растерянностью приезжающих, требовали заоблачные суммы и, выглядели крайне подозрительно. Спустился в подземный переход, вынырнул на привокзальной площади с фонтанами, пересек ее, обходя новые группки зазывающих «иванов» с ключами на указательном пальце, не менее подозрительных, чем их перронные коллеги, подошел к стоянке цивилизованных такси, сел в первую попавшуюся желтую «Волгу», назвал адрес и слегка опустил боковое стекло.
– У нас оплата по счетчику, – предупредил меня таксист, пятидесятилетний дядька в китайской спортивной куртке.
– Прекрасно.
– В машине не курят. Газ.
– Хорошо. Больше новостей нет? – спросил я холодно.
Водитель полоснул меня злым взглядом. Пискнул электронный счетчик и, машина тронулась. Я отвернулся от нервного водителя, он молчал, мне это нравилось больше, чем бестолковая болтовня со случайным человеком.
– Здоров, старая ведьма, – ожил телефон голосом Квакина, – проснулся? Или еще пузыри пускаешь в кроватке?
– Привет, жаба, – я был рад и удивлен, – я в Харькове. А ты чего в такую рань поднялся? На митинг?
– А мы с пацанами еще не ложились. Вот домой возвращаюсь, Ритка меня сейчас на британский крест рвать будет. Звоню тебе, чтобы не так страшно было.
– Так тебе и надо, пьянь. Опять шлюх терзали?
– Не помню, я устал немного и прилег в сауне на диванчике. Рыбаки сблатовали пивка попить. Ну и попили. А, да, были тетки... Помню, помню... Но я того, ни-ни, змей мне не подчинялся... ууууу, бесполезный шнурок...
Я засмеялся.
– А ты еще выпей, может, оживет...
– Я не пью больше. Все, ни капли в рот... Трезвость – норма жизни...
– Ага, зарекалась свинья желуди не есть...
– А ты чего в Харькове? Вчера выехал? На поезде?
– На поезде. Только прибыл. Отец заболел. Надо навестить...
– Понятно. Привет Семеновичу передавай. Пусть выздоравливает.
– Спасибо, передам. Ну, как там у вас в штабе? Списки кандидатов составляют?
– Ой, чую, кинут меня... Повылазили какие-то морды, первый раз вижу, денег дали, кому надо.. Опа! И в списках на первых местах. Ну, ты в курсе, как это происходит. Я им, блядь, устрою выборы...
– Не могут они тебя кинуть. Ты же пашешь...
– Не только пашу, но и деньги трачу... Все, к подъезду подхожу, прощай, друг... Ритка ножи точит, аж сюда слышно.
– Но пасаран, брат!
– Но пасаран!
– Ритулю в носик поцелуй.
– Ага. Она меня щаас кааак поцелует. Все, отбой. Страшно...
– Давай, держись.
В окне проплывали знакомые, но похорошевшие за последние годы, улицы, я улыбался, представляя, как Ритка бесится, увидев мятого мужа, а Квакин отмалчивается, опустив голову, стараясь прошмыгнуть в спальню. Иногда, он, правда, становится невыносим. Пару лет назад меня разбудил настойчивый звонок в дверь. На часах – два тридцать ночи. Чертыхаясь, я пошел открывать дверь, пытаясь унять, бешено бьющееся сердце. Собаки путались под ногами и лаяли зло, разбрызгивая слюну и ощетинив загривки.
– Кто? – спросил я нервно.
– Открывай сова, медведь пришел! Открывай! Серега, это мы, твои вторые Я! – знакомые громкие голоса, смех и грохот падающего тяжелого предмета.
Я спешно распахнул дверь и увидел пьяных, поддерживающих друг друга Андрюху и Квакина. К стене был прислонен вырванный вместе с бетонным корнем дорожный знак «STOP» на железной ноге.
– Мы с подарками, – широко развел руками Саня, – смотри...
Кроме знака, в подъезде находился канализационный люк, сломанная садовая скамейка и спящий незнакомый мужик.
– Этот джентльмен не с нами, – успокоил меня Андрюха.
Я похолодел.
– Мы в гости. Не прилично держать нас на пороге, – Квакин протягивал огромный букет, собранный на клумбе рядом с моим домом. – Это хозяйке. Аллюся!!! Аллюсяяя!
Внизу захлопали двери – соседи недовольно пытались выяснить, что случилось.
– Тихо, вы, уроды! Быстро заходите, – очнулся я.
– Вот это другое дело, – одобрил Андрюха.
– Настоящий друг, – подтвердил Квакин.
В коридоре появилась сонная, всклокоченная, немая Люся...
Я тихо посмеивался, вспоминая, как мы с женой не могли спровадить их до рассвета. Уходя, они сломали входную дверь и минут двадцать спорили с раздраженным стариком-соседом, грозящим вызвать милицию.
– Идиоты, – пробурчал я не зло.
– Что? – напрягся таксист.
– Я говорю – идиоты у нас в правительстве.
Зря я это сказал. Монолог человека, изъеденного желчью, бессонными дежурствами на вокзальной площади, отягощенного одинокой беременной дочерью шестнадцати лет, чуть не испортил мне радость созерцания утреннего сонного города. Благо, слова таксиста не требовали ответа, были обращены ко всем и, ни к кому лично, все и так понятно – жизнь дерьмо. Я отключил слух, монотонно кивал головой и хотел, чтобы мы поехали по Московскому проспекту, хотел удлинить путь, вжиться в город, заполнить легкие его забытым серым воздухом, дать привыкнуть глазам к просторным улицам и площадям,
– Давай по Московскому поедем...
– Что? – не понял таксист.
– По проспекту Московскому поедем...
– Так дольше.
– Я доплачу.
– Хозяин – барин... – таксист нервно крутанул руль, направляя машину по нужному маршруту.
Что такого мы оставляем в городах, которые покинули? Тоненькие корешки нервных окончаний, вкус хлеба из булочной на углу, скрип трамвая, девушек, с которыми хотел переспать, но не успел, небывалую доблесть и достаток, которые трудно проверить новым знакомым, себя, такого, каким хотел бы быть, каким навсегда остаешься в собственных мемуарах, счастливым, могучим, любвеобильным и любимым, сказочным и вечным.
Эти улицы – твои сообщники – не выдадут, не покажут, как ты барахтался в мелочных проблемах, страдал от безденежья и измен, они будут молча лжесвидетельствовать в твою пользу. Можешь привозить неверующих. Каждое твое слово, оброненное за бутылкой коньяка в чужом городе, впечатано в гранит фасадов, весомо, подтверждено гербовыми сургучными печатями. Пустынный утренний город, в котором притаился идеальный Ты, навсегда, Город в котором партизанят Лимонов и Чиж, они уехали, но оставили свои призраки, ходят по улицам, пьют кофе, снимают квартиры в соседних районах; но Город больше нас всех взятых, он гордец, не любит пренебрежения и бегства. На память о себе он поставил на всех отъезжающих клеймо, ты будешь его прятать от людей в больших столицах, и, бережно смазывать маслом место ожога, тайком, по ночам...
Отец открыл дверь после первого звонка, быстро, словно ждал, прислушиваясь к шагам на лестнице. Может, именно так и было. Мне стало грустно.
– Здравствуй, сын, – похудел, чуть влажные глаза, седая щетина, – я жду, жду... Поезд уже полтора часа, как пришел... Ты не звонишь... Я тебя набираю – занято и занято...
– Па, разговаривал по телефону, – я скинул ветровку и снял туфли, – только приехал, а уже трезвонят. Квакин, Андрюха... Все как с цепи сорвались...
Родная, маленькая квартира. Опрятная и прохладная.
– Давай кушать, чай пить, – засуетился отец, – умывайся, я разогрею, пока... Мама к обеду с работы вернется, а может – позднее.
За несколько минут, которые я провел в ванной, отец завалил стол тарелками и чашками, бутербродами, отбивными, пюре и салатами...
– Па, ты чего, – я улыбнулся, – с утра столько не влезет, давай чаю, для начала...
– Обижаешь. Я все утро ждал, хозяйничал, а ты отказываешься...
– Ну, давай, – сдался я, – накладывай всего понемногу...
Сидя на тесной кухне, завтракая, мы обменивались новостями, которые не влезли в телефонные провода. Сначала отец – болезни навалились, псориаз, пенсия, мать сдала, на работе у нее склоки, пора уходить, а сердце – мелочи, пройдет, не стоит внимания; потом я – все отлично, буду депутатом, или не буду, работа кипит, Андрюха заведует фирмой, митинги, эфиры, Алла здорова, собаки толстеют...
– Может, получится пробиться? – отец смотрел на меня с надеждой.
– Думаю, да. Трудно, зыбко все... Но, я стараюсь... Не пропадет наш скорбный труд... Да, уж...
– У тебя голова работает, я горжусь тобой. Лишь бы не кинули... У тебя как отношения с Шефом? Обещает?
– Обещает. Сейчас я ему необходим. Очень. Всем нужны люди, верящие в то, что говорят, как я, как Галя... До поры, до времени... Да и вся толкотня – митинги, демонстрации всякие, пикеты... Я это все делаю... Теперь еще в телек залез, прямые эфиры, дебаты и тэдэ и тэпэ... О, я ж тебе и кассету привез! Там подборка моих выступлений... Давай чай допьем и посмотрим...
– Смутные, какие-то времена... Но ты крепкий, знаешь, что делаешь... Из ничего вылез, своим трудом. Без помощи... Я так всем и говорю – Сергей всего сам добился. И добьешься еще. Надо карабкаться наверх. Мы все муравьи, насекомые... А тебе надо к штурвалу. Мы с мамой в тебя верим.
– Не нахваливай, сглазишь... До штурвала еще – как до Киева раком...
– Это первые шаги, главное – зацепиться.
Я посмотрел отцу в глаза. Только ты можешь понять, то, что меня волнует – не результаты выборов, не портфели и премиальные...
– Па, только тебе скажу... Мне страшно, я все это принимаю близко к сердцу, верю, верю в то, что делаю, в то, что говорю. А так нельзя. Бывают вещи... Ну, ты понимаешь... Если я кого-то и обманываю, то вместе с собой. А это жутко. Я, иногда, теряюсь... А мне верят люди. Они за мной идут. Имею ли я право их вести? Я же не знаю куда...
Отец опустил голову на мгновении, опустил плечи, потом подобрался, поднял пожелтевшее, родное лицо с щелочками умных, выцветших глаз, вечно страдающих чем-то несказанным... Эх, отец, не открывай своих знаний посторонним, не услышат они тебя, но я слушаю, слушаю внимательно...
– Я понимаю тебя, сын. Но, ты уже встал на этот путь. Если люди тебе верят, значит, видят в тебе то, что ты сам в себе не видишь. И то, что вижу я...
– Но мне страшно, – я занервничал, торопясь объяснить свои переживания, – пойдем, я тебе покажу... Кассету покажу... Непонятно, что со мной происходит. Пойдем в комнату.
Пока я возился с видеомагнитофоном, отец сел в кресло, сосредоточился, смотрел мне в спину, я перематывал пленку в поисках нужного сюжета, терзал кнопки, нашел то, что нужно и обернулся.
– Это неделю назад. Митинг в Керчи. Пойми, я не учил текст, не придумывал слова... Ну, сам увидишь...
Я не ожидал, что в этом маленьком городишке на площади соберется такое количество народа. По особой методике я прикинул на глаз количество. Примерно три с половиной тысячи. Автобусы с нашей молодежью задерживался и, это было плохо, Шеф звонил уже несколько раз и спрашивал, как дела. Моня метался от трибуны к стоянке, куда должен был подойти транспорт, размахивал руками над головами митингующих, сигналя мне о том, что все под контролем. Какой там контроль! Чужой город, ни одного знакомого лица, на ком можно остановить взгляд, звонки Шефа... Я должен был выступать четвертым. Слава Богу, люди, забравшиеся на каменную трибуну передо мной, читали бумажки с заготовленными речами, тягуче, скучно, давая мне отсрочку, давая время приехать автобусам. Я пытался обозначить в уме тезисы своего выступления, но путался, сбивался с мысли, курил, боролся с тошнотой и искал глазами Моню. Нашел. Он вытянул вверх левую руку с часами, пальцем правой постучал по циферблату и показал в сторону трибуны. Я обернулся и увидел, что ведущий митинга делает мне знаки, приглашая подойти, а в многоваттных динамиках звучит мое имя. Все. Время истекло. Мне пора. Это был провал. Не получилось произвести впечатление двумя сотнями молодых людей с флагами и транспарантами, в голове пусто, что говорить в микрофон – я так и не придумал. Поднимался по каменным ступенькам я медленно, надеясь, что сейчас произойдет чудо, что я проснусь дома, в кровати, не будет позора косноязычия, не будет ожидающих глаз людей на площади, уставших от скучных речей еще тридцать лет назад на пыльных партсобраниях, не будет пустого правого фланга, где должны стоять мои ребята...
Левая рука легла на холодный гранит парапета и, сердце остановилось. Уже мертвый, я поймал правой рукой микрофон и поднял голову. Первое, что я увидел это клин долгожданной молодежи с флагами, рассекающий толпу. Успели. Моня уже был с камерой, снимая происходящее, толстый, высокий, метался, выбирая нужный ракурс.
– Крымчане, земляки!
Я закрыл глаза и услышал тишину. Где-то за площадью летал мой голос, играл с чайками на берегу, совершал с ними воздушные па и падал в море. Сердце молчало.
– Гррраждане города-герррроя Керчь!
Я поднял веки и ничего не увидел. Здесь явно кто-то присутствовал, что-то жило и вибрировало, пульсировало тяжко, но разобрать было невозможно. Где площадь, где море, где люди, где флаги, где Моня? Пока я все это неторопливо искал взглядом, из горла, вперемежку со слюной, рвались колючие холодные комки, драли мне связки, попадали в микрофон, спешили по электрическим кабелям, превращались в вибрацию динамиков и текли над головами немых людей, накрывая их саванном, проникая под кожу, леденя и согревая. Я нащупал взглядом чье-то испуганное лицо, туманное, оно плыло ко мне, старушечье, удивленное лицо. Этот, который во мне – источник боли в горле – для нее старался, для нее, давая надежду, выстраивая иллюзорные замки, где живут добро, справедливость и счастливые старушки. Да, злодеи будут наказаны! Немедленно! А мы – люди. Лучшие из людей. И ты, урод, тоже человек! Запомни – ЧЕЛОВЕК! Выжги себе на лбу. ЧЕЛОВЕК! Мы не стадо. Мы загрызем любого, кто скажет, что мы стадо! Мы затопчем его! Поднимем на вилы. Мы пыль Вселенной, гордая пыль, злая, тревожная пыль, полная любви и ненависти, по нам нельзя ходить, нельзя оставлять на наших спинах ребристые следы, нельзя трогать наших матерей, мы пыльный пустынный ураган...
МЫ – ЛЮДИ!
Тишина. Колючки перестали терзать мое горло, отвернувшись от микрофона, я начал спускаться с трибуны, мимо комкающих свои бумажки ораторов, удивленные, вытянутые лица, мимо телекамер и застывших охранников, медленно, пытаясь вспомнить, о чем я только что говорил, площадь взорвалась, меня догнала звуковая волна и толкнула в спину. Я поморщился, прикрываясь ладонью голову от резинового напора тысяч глоток. Зрение возвращалось, неохотно; наплывали лица, гранитные плиты, ветки в зеленых молодых листочках, опять лица, закрывая обзор, надвинулся Моня. У него дрожали губы. Сердце спасительно и осторожно стукнуло, проверяя работоспособность организма.
– Серега, Серега...
– Что я говорил? – у меня с трудом ворочался язык. Я трепетно ловил сердечные пульсы, ласкал их, живой и удивленный.
– Серега, Серега... Что ты говорил?!!!
– Я спрашиваю, что я говорил?
– Ты... ты... Я такого не видел... Ты слышишь, что творится на площади? Ты... ты... Они с ума все сошли! Ты их порвал. Бабы плачут. Телевизионщики просят дать интервью..
– Сейчас, сейчас... пару минут...
По тропинке в глубь парка, дальше от камер и митингующих, мимо бледного и жалкого политтехнолога Кравченко...
– Ты, бля, Геббельс! – восторженно крикнул Моня мне в след.
Я вздрогнул, вжал голову в плечи и ускорил шаг.
Отец подошел сзади, присел рядом со мной на ковер и обнял за плечи. Я в сотый раз смотрел запись этого митинга... Опять не услышал ни слова, только пережил боль в связках и опустошение. Что, за чертовщина?!
– Я думаю, на площади это было еще сильнее, – спокойно сказал отец, – не показывай кассету маме. Не надо. Будь осторожен, таких не терпят рядом, когда приходит время делить награбленное...
***
Мама пришла в семь, когда стемнело, а в доме напротив стали загораться окна – люди возвращались с работы, зажигали под чайниками прозрачный газ и включали телевизоры.
– Собрание родительское было. Вот и задержалась, – сказала она, когда мы расцеловались, – сын приехал, а не могу домой уйти пораньше. Что за жизнь?!
Мама села ужинать, а мы с отцом – пить чай. Застольный разговор сразу принял привычный оборот – кто чем болеет, желудок, сердце, какие витамины лучше, давление, надо себя беречь, годы, годы, годы идут, хорошо бы жить в одном городе, ближе друг к другу, как работа, как выборы, как Алла... Работа хорошо, выборы отлично, все здоровы, Алла здорова, собаки – прекрасно, все, в общем, замечательно. Это было не вранье, это было то, что необходимо говорить матерям. Их не проведешь, не обманешь, но произносить надо было именно эти слова. Потом включился телевизор – Биг Морды заслоняли экран, я комментировал их речи, многих я видел, со многими лично беседовал, знал сплетни – я не рисовался, просто было приятно удивлять родителей своей посвященностью, это их успокаивало и радовало. Я сходил в ближайший ларек за сигаретами, покурил возле подъезда, сидя на старой развороченной скамейке, знакомой с детства, только поменявшей цвет много раз, а когда вернулся, оказалось, что звонил Игорь Фусенко, приглашал меня на рыбалку.
– Поедешь? – спросил отец.
– Поеду, если отпустите...
– Езжай, конечно, – отец был рад, что я дома, но не хотел, чтобы я заскучал, – чего тебе в квартире торчать со стариками. Ты же не лечить нас приехал, а повидать. Возле нас не надо сидеть, уколы делать, таблетки давать... Езжай.
– А ты с Фусенко еще общаешься? – поинтересовалась мать, – он столько раз тебя подводил. Очень ненадежный человек. Я помню, как ты переживал, как чуть заказ из-за него не потерял... Столько нервов, столько нервов!
– Да ну, ма... Знаю, что не надежный, знаю, что трепло. Проспать может все на свете, забыть и все такое... Но, он мой друг, понимаешь? Я с ним чувствую себя на одном уровне, на одной волне, есть о чем поговорить. Что еще сказать? Если с ним не работать, а общаться – прекрасный человек, он же умный, каких мало. Действительно умный. Я решил так – дружим, а делами не занимаемся, если хотим сохранить отношения. Не обязательно вместе строить заправки, можно просто рыбу ловить.
– Ну и правильно, – согласился отец, – перезвони ему, он ждет.
Я набрал номер Фусенко, долго слушал в трубке гудки (в это время он, наверняка, судорожно искал мобильный, закинутый в самое недоступное место и ругал всех окружающих), улыбнулся, представив эту картину, его красное от возмущения лицо и, услышал голос Фусенко.
– Привет. Трубку спрятали, еле нашел...
– Ясное дело, враги постарались, – я засмеялся.
– Рад, что ты приехал. Тебе отец про рыбалку сказал?
– Сказал. Когда едем?
– Завтра в два я за тобой заеду. У меня все готово. На Северский Донец поедем, там у нас домик маленький... Ну, не у нас, у знакомых, но, все равно, что у нас... Не важно... Ты только одежду и обувь возьми, старые, что не жалко.
– В каком смысле – не жалко? – не понял я.
– Совсем не жалко, выкинуть.
– А зачем выкидывать?
– Ты возьми, так надо.
– Хорошо, найду что-нибудь у отца. Странная рыбалка – вещи надо выкидывать, – я недоуменно пожал плечами.
– Отличная будет рыбалка. Тебе понравится, – уверил меня Фусенко.
– Не сомневаюсь, – однако, я сильно сомневался.
– Ну все, завтра в три. Не забудь!
– Это ты не забудь, я тебя знаю.
– Я не забуду.
– Не верю. Хотя... Ладно... Все, пока.
– До завтра.
Родители обрадовались, узнав, что я не уеду немедленно, отец начал рыться в гардеробе, вытащил старый спортивный костюм, свитер, кеды и ветровку. «Отлично!» – оценил я его находки.
– Примерь, – предложил он, указывая на одежду.
– Да ну, зачем? Мне же не на концерт идти... Тебе этого не жалко? Судя по всему, домой эти вещи не вернутся.
– Чего жалеть? Они уже сто лет пылятся без дела.
– Ну, хорошо. А рюкзак есть старый?
– Вещмешок армейский где-то завалялся...
– Отлично! Найди, пожалуйста. Постой... Это не он, случайно?
– Он, точно! В него и надо все сложить...
– А термос с чаем сделать? – мама из кресла наблюдала за нашими приготовлениями.
– Фесенко сказал, что все приготовил, ничего не надо, – успокоил я ее.
– Значит, надо, – решила она.
– А снасти у вас есть? – поинтересовался отец.
– Вроде, все готово. Мне так сказали...
– Понятно, – мама встала с кресла и ушла на кухню искать термос.
– Если рыбы не наловите, хоть воздухом подышите, – успокоил меня отец, – развеетесь...
Конечно, на следующий день в два Фусенко не приехал. Не приехал и в три. Я сидел одетый в кресле и яростно пытался ему дозвониться. Его телефон был отключен, его жены Оли – тоже. В четыре, когда я окончательно разозлился и решил забыть навсегда о рыбалке с участием моего харьковского друга, в дверь позвонили и, на пороге появился Фусенко.
– Батарея на телефоне села. Не мог предупредить, что задерживаюсь. Ты готов? Здравствуйте.
– Привет. Еще десять минут и мог бы не приезжать, – двухчасовое ожидание в полной боевой готовности вывело меня из себя, – сам бы ловил рыбу.
– На работе задержали заказчики. То, да сё...
– Не удивительно.
– Пошли, Оля в машине ждет.
– Подождет. У нее тоже телефон сел?
– Она его дома забыла.
Я не нашелся, что на это сказать – раздраженность сменилась веселым удивлением.
– Все, молчи... А то окажется, что вас инопланетяне украли, чтобы ты на рыбалку опоздал, – я поцеловал маму и взял рюкзак с одеждой и термосом.
– Когда вернетесь? – поинтересовалась она.
– Завтра в обед, Ирина Николаевна, – Фусенко уже выходил, – утром наловим побольше – и вернемся.
Отец пожал нам руки и мы вышли на улицу. Возле подъезда стоял серебристый Опель с заведенным двигателем, рядом с которым курила Оля. Она замахала рукой, увидев меня.
– Привет!
– Привет, – мы расцеловались, – Все готово? Еду купили?
– Сейчас в магазин заедем – купим, – она была в хорошем настроении, румяная и улыбчивая. Видимо опять сливалась с Природой и разговаривала с деревьями.
– А Игорь мне сказал, что все готово, – я с подозрением посмотрел на Фусенко, который сделал вид, что не заметил моего взгляда, усаживаясь за руль.
– Хватит болтать, поехали, – пробурчал он, – засветло надо успеть.
Игорь беспощадно гнал машину по трассе, недовольный тем, что мы с Олей долго выбирали покупки в огромном супермаркете, долго стояли в очереди в кассу, долго пили кофе из картонных стаканчиков, бесконечно долго курили на автомобильной стоянке и обсуждали последние новости. Он забыл, что опоздал ко мне на два часа и теперь в медлительности обвинял окружающих, комментировал саркастически каждое наше движение.
– Улитки. Черепахи. Из-за вас без рыбы останемся.
– Не занудствуй, – беззлобно сказала Оля, ее трудно было вывести из себя, – дай покурить спокойно.
– Кстати, – заметил я, – что-то удочек не видно. Ты их не забыл?
– Не нужны удочки, – буркнул Игорь, сидя за рулем и сверкая на нас глазами, – усаживайтесь скорее. Поехали.
– Не понял?
– Сетью будем ловить, – пояснила Оля, – все садимся, Игорь, не злись. Уже едем.
– Сетью? Это интересно...
– Придется в реку лезть. И по воде тащить бредень, кое-где по шею глубина... Короче, рыбалка экстремальная, – когда мы расселись и, машина тронулась, Фусенко оттаял.
– Ты хочешь сказать, что по такому дубарю, по шею в ледяной воде мы будем волочь сеть? – я был искренне удивлен.
– Там не везде по шею. Есть по пояс. И по колено.
– Очень смешно. Не май месяц на улице, если ты заметил...
– Главное, хорошо и герметично одеться. Водки выпьем, согреемся. Оля, ты водку купила?
– Купила.
– А я что буду делать? – меня передернуло от мыслей о холодной речной воде, – я же водку не пью.
– Придется. Иначе заболеешь, – успокоил меня Фусенко. К нему явно возвращалось хорошее настроение.
– Ясно. А почему ты меня раньше не предупредил?
– А ты что, не поехал бы?
– Поехал...
– Ну вот, какая разница?
Я не нашелся, что сказать, Игорь сосредоточено вел машину, а Оля отрешенно улыбалась. «Семейка Адамсов» – пришла в голову не злая, скорее, даже веселая мысль.
– Как твоя политика? Президентом будешь? – спросил Фесенко, убирая громкость на СД-чейнжере.
– Не в этом году. Выборы не президентские, – усмехнулся я.
– Чего это тебя занесло? Жил себе спокойно, работал... Политика – это же игра. А с государством бесполезно играть. У него все козыри на руках. Сломают хребет, и все дела.
– Не скажу, что у меня великие планы. Хочется просто себя немного обезопасить от изменений политического климата. Перестать себя чувствовать лишним, хоть что-то решать...
Пока мы разговаривали, город внезапно кончился, за окнами машины потянулись серые промышленные здания, пустыри, редкие черные деревушки без признаков жизни, такое впечатление, что мы попали в другой мир.
– Ты и сейчас решаешь. На своей фирме. В своем бизнесе ты хозяин. Тут тебя не обманут, зачем же лезть в террариум? – возразил Игорь.
– Трудно объяснить, – я замялся, подбирая нужные слова, – государство – как железный механизм: маятники качаются, шестеренки крутятся, поршни ходят туда-сюда, все движется... Понимаешь, очень много движущихся твердых железных деталей. И между этими деталями мы живем. Лавируем, уклоняемся, находим безопасные ниши, где можно передохнуть... Отсидеться. Но, всю жизнь провести в пыльной, грязной, паромасляной конуре, боясь высунуть голову – это невыносимо. И мотаться среди опасных железяк – тоже счастье небольшое. Рано или поздно бошку снесет каким-нибудь коленвалом, стоит только зазеваться. Что делать? Может, стать деталью этого механизма? Ей хоть не надо мучаться сомнениями, она деталь, выполняет определенные функции, обеспечивает работоспособность всего организма. Деталью быть не стыдно, она на ответственном посту, работает, на своем месте. Стыдно быть ни кем.
– Детали тоже меняют и выкидывают на свалку...
– Да, все мы смертны...
– ...выкидывают за собственные взгляды на жизнь и за личное мнение, которое деталям иметь запрещается.
– Так я им и рассказал о своем мнении, – я приоткрыл окно и в салон проник свежий ветер, хлестнув резко по лицу, – размечтались...
– Тогда в чем разница, если в любом случае надо помалкивать в тряпочку? – Игорю показалось, что он поймал меня на нелогичности. Оля в разговор не вступала, но, казалось, слушала внимательно.
– А разница в том, что мотаясь между этими железяками, борясь за выживание, уклоняясь, приседая, прячась в нишах, ты вообще не имеешь собственного мнения, забываешь кто ты, тебе некогда, надо бежать... А стальная машина, внутри которой ты мечешься – сама указывает тебе путь, открывая, случайные дверцы, люки, в которые ты ныряешь, задавая ритм твоих уклонов с помощью маятников... Ты думаешь, что живешь собственной жизнью? Не обманывай себя, твоя жизнь – это набор разрешенных машиной движений. Тебе самому они кажутся непредсказуемыми, придуманными тобой лично, в данную секунду... Ха! Открылась дверь – бежишь, просвистел над головой противовес – присел... Это не твоя жизнь, и не твой выбор...
– А какая свобода у детали? – не сдавался Фусенко, – шестеренка. Крутишься в одной плоскости, в одну сторону... Все...
– Нет не все! Есть такое понятие, как люфт. Вот этот зазорчик, меньше миллиметра, свободный ход детали, и есть твоя личная свобода. В нем все – машина, водка, баня, квартира в центре, поездка в Египет, всё, понимаешь? Твое вольнодумство в том числе, ясно? Дыши и наслаждайся.
Я замолчал, а Игорь не ответил, раздумывая над моими словами. Машина тихо гудела, поглощая километры плохой загородной дороги, Оля заснула на заднем сиденье, впереди показался лес, он тянулся до самого горизонта, карабкаясь на холмы, и проваливаясь в низины, черный, без листьев, колюче царапал ветками бесцветное небо.
– Забудь, – сказал я после непродолжительного молчания, – на самом деле, я это придумал только что. Все не совсем так. А может, совсем не так...
– В чем-то ты прав, – Фесенко нажимал кнопки на магнитоле, выбирая песню, – километров через пять будем на месте. Оля, ты спишь?
– Вода ледяная, наверно, – я был рад перевести разговор на другую тему, – не окоченеть бы.
– Ухи наварим, водочки выпьем – отогреемся.
– Ладно. Придется выпить, раз такое дело. А то, что я наболтал – не важно. Это я так, развиваю жизненную позицию. Оттачиваю, так сказать, аргументы. Есть выбор, есть борьба, есть люди... Все это есть, я надеюсь....
Сначала я не почувствовал воду. Просто что-то плотное сжало вокруг ног спортивные штаны и, трудно было шагать в скользких кедах по дну, усеянному моллюсками, похожими на морских мидий, только гораздо крупнее. «Их нельзя есть» – предупредил меня Игорь, он стоял на берегу, расправляя длинную сеть со свинцовыми грузами внизу и красными пенопластовыми поплавками сверху. Я медленно пересекал не глубокий и быстрый поток, пытаясь удержать равновесие и не выронить из рук двухметровую палку, к которой был привязана сеть. Холод дал о себе знать, когда уровень реки достиг груди, внезапно, вода нашла бреши в одежде, хлынула, обжигая тело, сбивая дыхание и вызывая ужас. От неожиданности, я чуть не упал, замер, пытаясь сохранить устойчивость и спокойствие, сжал да боли палку, которую поток пытался вырвать из рук. Обернувшись, я увидел, как Оля медитирует, вытянув ладони в сторону заходящего солнца, а Фусенко копается с сетью.
– Что дальше?!!! – заорал я ему.
– Иди к тому берегу, я тоже захожу в воду. По моей команде начинаем движение. Держи сеть у дна! Прижимай ее! Не выпускай из рук!
– Понятно, давай скорей! Вода ледяная! Еле дышу!
– Сейчас! Потерпи, скоро станет легче!
– Легче, еб твою мать?!! Давай скорее! – кричал я, клацая зубами.
Через несколько долгих минут сеть была распутана, Фусенко забрался в воду и мы начали медленно двигаться против течения, проваливаясь в ямы, иногда, вплавь, сжимая синими руками ускользающие палки, мидии раскромсали кеды, я не чувствовал ступней, но знал, что они порезаны. Я не засекал время, казалось, что этот заход длится вечность, периодически меня охватывал страх, что я не выберусь на сушу и не смогу унять крупную дрожь в теле, в голове полыхал ледяной огонь.
Однако, когда мы вытащили первый улов на берег, и, я увидел кучу рыбы – в основном, красивых окуней, несколько крупных серебряных лещей и не большую щуку, я согласился на еще один заход. Потом – еще. Ощущения времени и холода пропали, был только азарт, борьба с потоком за рыбу, за жизнь, война с остывающим организмом, бессилием и слабостью.
– Ты псих, – прошипел я Игорю, высыпая рыбу в ведро, суставы не гнулись, язык с трудом ворочался во рту.
– Я знал, что тебе понравится, – он растянул фиолетовые губы в улыбке, – Оля уже забрала первую партию окуньков, уху варит. Давай бегом в дом, пока не окочурились.
– А сеть?
– Позже заберем.
Мы медленно затрусили в сторону хибары, из трубы которой вился успокоительный дымок.
Мы быстро переоделись в сухие вещи, выпили по полстакана водки, но я не мог согреться. Сердце заходилось в бешеном ритме, страшно было просто сидеть на стуле. Я встал и ходил по тесной кухне, где Оля варила ароматную уху, а Игорь пытался не послушными руками чистить окуньков, они выскальзывали и падали на пол.
– Вот, черт! – ругался он, – давай еще накатим водки, что-то я совсем окоченел.
– Это потому, что ты псих, – ругался я, как циркуль вышагивая между печкой и столом – псих самый настоящий. Давай водку.
Вскоре подоспела уха, я оттаял, в голове стало мутно и уютно, я успокоился и сел за стол.
– Вот это уха! – похвалил я Олю, хлюпая раскисшим носом.
– Из окуней хорошая получается, прозрачная, – Игорь сосредоточено орудовал ложкой, не забывая подливать в рюмки водку, – свежак! Аж слезы текут.
– Молодцы вы, мальчики, – Оля уже начала жарить окуней на большой черной сковородке, обмакивая их в муку и кидая в шипящее масло, – столько рыбы! А лещей засолим.
Еда оживила организм, в кухне было тепло от дровяной печки, а за окном уже было ночь – черная, деревенская, без огней и шума машин, глухая и первобытная.
– А чей дом? – спросил я, блаженно закуривая.
– Знакомые купили за пятьсот долларов. Не удивляйся, цены тут такие. Ключи дают друзьям, чтобы приезжали, порядок поддерживали. Ну мы и приезжаем. До речки сто метров. Рыба есть. Печка есть. Электричество есть. Кровати, чтобы переночевать. Что еще надо для отдыха? Плохо, что мобильный здесь не ловит...
– Плохо? Хм... Я вот думаю, – на меня накатывала сонная пьянящая волна, – если я тут спрячусь, месяца на три, меня партия найдет? Или не найдет? Или даже искать не станет?
Сергей Юхин мл., © 2010, NR2.Ru, «Новый Регион», 2.0
Публикации, размещенные на сайте newdaynews.ru до 5 марта 2015 года, являются частью архива и были выпущены другим СМИ. Редакция и учредитель РИА «Новый День» не несут ответственности за публикации других СМИ в соответствии с Законом РФ от 27.12.1991 № 2124-1 «О Средствах массовой информации».