На этой неделе в России тихо и незаметно, что уже становится традицией, отметили еще один литературный юбилей – 120 лет со дня рождения поэта Георгия Иванова. Его стихи не изучали в школе, не предлагали в расширенном списке литературы на лето, поэтому в нашей стране он сейчас почти не известен. Да и среди его современников он казался чужеродным, иным, но считался первым поэтом русской эмиграции и последним поэтом «Серебряного века». Этому поэту «в химически чистом виде» посвящена авторская колонка читателя NDNews.ru,

филолога Веры Владимировой:

«Подруга недавно позвонила в тоске: «Как жить?! Краем уха зацепила разговор дочери с сокурсницей: «О, у нас был нас такой клевый секс. Это прикольно». Ей 20 лет, и никакой музыки в душе! Разве мы были такими?!»

Не вполне помню, какими были в 20 мы, но музыка в нашей душе звучала – это были хрустальные колокольчики поэзии Серебряного века. Произнесите медленно: «Серебряный Век». И – прямо с языка – вы попадете в мир прекрасного и возвышенного. Чистой поэзии, что творили в не очень чистых полуподвалах в смутное время не вполне трезвые и не всегда привлекательные гении декаданса. Господи, их упадок – наш расцвет. Символизм, акмеизм, эгофутуризм… Надушенные Coty юбки Ахматовой и «Жираф» Гумилева, полный «очаровательной рифмованной каши» рот старательной Одоевцевой, безобразные скандалы претендующих на звание «королей поэзии» Северянина и Маяковского и наш любимый «королевич поэтов» – как его называли в свое, серебряное, время – Георгий Иванов. Его

Будьте легкомысленней! Будьте легковернее!

Если вам не спится – выдумывайте сны.

Будьте, если можете, как звезда вечерняя,

Так же упоительны, так же холодны – стали манерой нашего романтического поведения. Ведь тогда мы верили, что для настоящей жизни нужны лишь нектар, роса, туманы, мечты и поэзия – мир, в котором всех этих « благ» – с избытком! А лучше всего прожить «безбытно», как прохладная Анна [Ахматова], и как « завещал великий Иванов»:

Легки оковы бытия…

Так, не томясь и не скучая,

Всю жизнь свою провел бы я

За Пушкиным и чашкой чая.

Спустя 30 лет, мы, впрочем, своей мечте не изменили. Только «за Пушкиным…», увы, проводим не жизнь, а считанные мгновения. Но в минуту душевной невзгоды тянемся за утешением к «нашему» Королевичу – давно умершему, как и положено русскому поэту, в нищете, на чужбине, в забвении и которому на этой неделе (как любят говорить медийные персоны в последнее время, не особо вдумываясь в смысл произносимого) «исполнилось бы 120 лет».

О, он бы хотел, чтобы, образно выражаясь, ему исполнилось 100, 130 , 200 – ведь поэты начала прошлого века мечтали о бессмертии. И те, кто открыто в этом признавался, и все остальные – скрывавшие – страстно желали «остаться своими стихами». Время, говорят, – хороший цензор. Не уверена, что оно расставляет всё по местам. В городских книжных магазинах сборники стихов Георгия Иванова купить сложно. Продавцы переспрашивают его имя и честно признаются, что ничего о таком поэте не слышали, потом сверяются по электронному каталогу, и, путая всех Ивановых – Вячеслава, чеховскую одноименную пьесу и Георгия, в конце концов, обнадеживают: «Сады» имеются на таком- то складе, а «Розы» – на другом... Заказать?!»

А в Петрограде 1918-го года Георгия Иванова называли «общественным мнением». Он был в самом центре, а зачастую и самим центром литературной жизни Петербурга, Петрограда…

Я расскажу вам чуть-чуть об этом необыкновенном литераторе. У него нет ни одного лишнего слова, и даже знака препинания. Его стихи – это не зарифмованные мысли и образы, это – дивный мир, оставленный нам в наследство. Мир, который можно так легко заказать (!) в любой книжной лавке.

Демоническое существо

Георгий Иванов. Великий поэт и прозаик, мистификатор, эмигрант, участник последнего гумилевского цеха поэтов, человек по выражению Александра Блока «зарезанный цивилизацией», увидевший как «эпоха разлагается у него на глазах». Его называли «поэтом в химически чистом виде» (З. Гиппиус), «первым поэтом эмиграции» (Г. Адамович, З. Гиппиус, Н. Тэффи).

А что такое вдохновенье? –

Так... Неожиданно, слегка

Сияющее дуновенье

Божественного ветерка.

Над кипарисом в сонном парке

Взмахнет крылами Азраил –

И Тютчев пишет без помарки:

«Оратор римский говорил..."

Иванов дружил с Осипом Мандельштамом, близко знал Николая Гумилева. В эмиграции в его круг входили Керенский, Бунины, Мережковские, Тэффи, Ходасевич... Он был любимым поэтом Вертинского, исполнявшего на его стихи несколько романсов. Им восхищались и его ненавидели – за врожденный «талант двойного зрения», за его безжалостное остроумие. Ахматова до самой смерти не могла простить Иванову его мемуаров, Набоков – его язвительных рецензий…

Современники оставили о нем до абсурда противоречивые воспоминания...

Вера Гартевельд: ...Он был среднего роста, скорее тщедушный, с волосами, подстриженной челкой, которая покрывала лоб. Комната, где он жил, была как у девушки: постель покрывали белые кружева, туалетный столик украшал флакон одеколона и т.п...

Всеволод Рождественский: ...Бледный, во франтоватом костюме юноша с мертвенным, уже сильно немолодым лицом. Ярко выделялись его чуть подкрашенные губы и подстриженная челка. Глаза глядели по-рыбьи, невыразительно и мутно. Безвольная губа презрительно свисала, обнажая при улыбке желтоватые, источенные никотином зубы...

Анна Ахматова: Г. Иванов должен быть дезавуирован как оболгавший всю эпоху, весь «серебряный век», неграмотный и бездельный хулиган.

Виктор Шкловский: Вероятно красивый, гладкий, как будто майоликовый<...> лицо его как будто было написано на розовато-желтом курином, еще не запачканном яйце. Губы Георгия Иванова словно застыли или слегка потрескались, и говорил он невнятно.

Надежда Мандельштам: ...Первым приехал Георгий Иванов. Он показался мне чем-то вроде мелкого эстрадника или парикмахера, и я удивилась, зачем они с такими водились.

Василий Яновский: Трудно сообразить в чем заключался шарм этого демонического существа, похожего на карикатуру старомодного призрака… Худое, синее или серое лицо утопленника с мертвыми раскрытыми глазами, горбатый нос, отвисшая красная нижняя губа. Подчеркнуто подобранный, сухой, побритый, с неизменным стеком, котелком, и мундштуком для папиросы. Кривая, холодная, циничная усмешка, очень умная и как бы доверительная: только для вас! <…> Иванов – человек беспринципный, лишенный основных органов, которыми дурное и хорошее распознается.

Ирина Одоевцева: Он высокий и тонкий, матово-бледный, с удивительно красным большим ртом и очень белыми зубами.

Частная жизнь Иванова до сих пор окружена самыми разными мифами и слухами. Однако ни у кого не было сомнений в его абсолютном поэтическом слухе и чистоте его литературного гения.

Оттепель. Похоже На то, что пришла весна. Но легкий мороз по коже Говорит: нет, не она. Запах фабричной сажи И облака легки. Рождественских елок даже Не привезли мужики

Сегодня его имя возвращается на Родину, как и предсказал поэт:

Сколько их ещё до смерти –

Три или четыре дня?

Ну, а всё-таки, поверьте,

Вспомните и вы меня.

Юрочка

Русский поэт Георгий Иванов – космополит, как и все наши гении, ни на кровиночку не русский. Из странной семьи, в жизни которой случались просто необыкновенные вещи и происходили весьма нетривиальные события.

Георгий Иванов родился в 1894-м году, 29-го октября по старому стилю в имении своего отца Студёнки Ковенской губернии (вблизи нынешнего Каунаса), где и провёл первые годы жизни.

Отец – военный – из полоцких дворян, волею судьбы оказался при дворе болгарского короля Александра Баттенбергского, женился на баронессе Вере Бир-Брау-Браурер ван Бренштейн – представительнице голландской родовитой семьи. Лет триста назад один из её предков перебрался из Голландии в Польшу, а оттуда в Россию. Будущая мать поэта блистала при дворе Александра Баттенбергского. После его падения семья перебралась в Варшаву. Через какое-то время умерла сестра отца Георгия Иванова и оставила ему по завещанию всё своё состояние. Так неожиданно семья разбогатела.

Отец в чине полковника вышел в отставку и принялся хозяйничать. По воспоминаниям многих, кто бывал в Студёнках, имение Ивановых казалось чудом, перенесённым на северо-запад Российской империи из Италии.

В семье Георгия звали Юрочкой. Его воспитанием занималась старшая (разница в возрасте 15 лет) сестра Наташа. Отец сына обожал и баловал. Мать занималась гостями, пикниками, выездами, фейерверками. Семья жила на широкую ногу. На зиму обитатели Студёнок, как и большинство помещиков в округе, переезжали в губернский город. Время проходило в приёмах, званых обедах, выездах в театр, балах.

Георгий Иванов в детстве узнал и полюбил театр, музыку, чтение. Он зачитывался римской мифологией, наизусть знал историю всех римских богинь и богов.

Но однажды случилось несчастье – зимней ночью загорелся дом семьи в Студёнках. Сгорели все хозяйственные постройки, конюшни и парк. Вдобавок, стало известно, что управляющий имением не продлил страховку. Семья переехала в Петербург, отец пытался спасти остатки своего состояния, но… разорился окончательно. Здоровье его пошатнулось. Георгий очень любил отца, тяжело переживал его болезнь. Не отходил от постели больного, а когда отцу полегчало, старался всюду его сопровождать.

Но однажды отец, сказав, что уезжает по делам, не позволил сыну даже проводить его на вокзал. А на следующий день семья получила телеграмму, что он скоропостижно скончался. Долгое время Георгий Иванов на вопросы об отце отвечал, что тот умер от второго удара, но как-то признался жене, что отец покончил самоубийством: он застраховал свою жизнь, а потом выбросился из поезда.

Известие о смерти отца вызвало у Георгия столь тяжелое воспаление лёгких, что домашние всерьёз опасались за его жизнь. Когда он поправился, семья приняла решение отдать его в кадетский корпус. На выходные он возвращался домой и занимался с сестрой Натальей.

Первым страстным увлечением будущего поэта стала живопись. В младших классах учитель рисования был совершенно уверен в том, что Юрочка станет живописцем, и занимался с ним дополнительно. А Наташа купила ему «Историю искусства» Грабаря. Но через какое-то время живопись была заброшена ради… химии.

Потом мальчик увлекся фотографией.

Но самой сильной, ни с чем несравнимой вечной любовью стала поэзия.

Вечная любовь

Чтению стихов стал он посвящать всё своё время. И даже на ночь под подушку клал томик стихов: чтобы видеть их во сне. Первая же литературная публикация Иванова относится к 1910-му году. Он дебютировал в первом номере журнала «Все новости литературы, искусства, техники и промышленности» со своим стихотворением и литературно-критической статьей. В этом опусе под псевдонимом «Юрий Владимиров» пятнадцатилетний поэт разбирал – ни много, ни мало – «Собрание стихов» З. Гиппиус, «Кипарисовый ларец» И. Анненского и «Стихотворения» М. Волошина

После того, как Наташа решила получить образование в Швейцарии, воспитанием Юрочки занялась бездетная кузина матери Варвара Васильевна. Она жила вместе с мужем на Моховой улице, в доме Министерства Внутренних Дел. По воскресеньям устраивала журфиксы, собиравшие множество гостей. Тётя Варя научила будущего поэта правильно «подавать себя в обществе». И эти уроки не прошли даром. Впоследствии, даже в самые трудные революционные годы Георгий Иванов оставался для окружающих образцом хороших манер и изысканного вкуса.

Молодой поэт знакомится с известной фигурой «серебряного» Петербурга Георгием Чулковым, создавшим теорию «мистического анархизма». Тот приходит в восторг от стихов Георгия Иванова, называет его «будущим Пушкиным». Рассказывает о нём везде и всем, в том числе, и гуру «Цеха поэтов» Николаю Гумилёву. Правда, Гумилёв поначалу не разделяет восторгов Георгия Чулкова по поводу творчества «юного дарования», с которым лично познакомится, когда уже выйдет первый сборник стихов Иванова «Отплытие на остров Цитеру».

А пока Иванов становится одним из трёх «директоров директората» эгофутуризма, отцом-основателем коего считается Игорь Лотарёв, больше известный, как Игорь Северянин. Большой любитель псевдонимов он посоветовал одному из «директоров директората» Степану Петрову зваться Граалем Апрельским, а Иванову настойчиво рекомендовал взять псевдоним Георгий Цитерский – мол, еще и потому, что иметь в поэтическом мире фамилию Иванов – все равно, что не иметь имени вообще, но Иванов отказался. Стихи эгофутуристы называли поэзами, выступления – поэзоконцертами. У эгофутуристов было своё издательство, которое называлось «Ego». В нём на деньги сестры Наташи в конце 1911 года и был выпущен первый сборник Георгия Иванова.

Амур мне играет песни,

Стрелою ранит грудь

Сегодня я интересней,

Чем когда-нибудь…

Прочитав «Отплытие на остров Цитеру», Николай Гумилёв, осенью одиннадцатого года вместе с Сергеем Городецким открывший «Цех поэтов», приглашает вступить в него и Георгия Иванова. Встреча поэтов назначена в кафе «Бродячая Собака» 13-го января 1912-го года. Тогда в этот полуподвал – центр художественной жизни Петербурга и всей страны попасть без особого приглашения было невозможно. Его завсегдатаями были многие известнейшие художники, артисты, поэты. На входе стоял «страж ворот», который следил за тем, чтобы никто «чужой» не входил в «Бродячую Собаку». Это уж позже, когда из « Собаки» ушли поэты, а остались лишь одни « фармацевты» – как презрительно называл околобогемную « сволочь» один из гениев- завсегдатаев, – кафе стало просто модным малоинтересным местом, куда мог прийти любой…

В «Бродячей собаке» Георгий Иванов был принят в «Цех», здесь познакомился с Гумилёвым, Кузьминым, Ахматовой. Под доброжелательным наставничеством Николая Гумилёва Георгий Иванов довольно быстро стал известным и востребованным поэтом. Его печатали во многих журналах, причём совершенно разной направленности – в «Ниве», в «Аполлоне», в «Шиповнике», в «Лукоморье». И на вопрос: «Отчего вы не печатаете Блока?», редактор «Лукоморья» отвечал: «Зачем нам Блок?! У нас есть Георгий Иванов!»

Безукоризненный вкус, сдержанность, образованность и ирония – таким видели Иванова в те годы окружавшие его люди. Самыми близкими в ту пору Георгию Иванову стали люди из круга Николая Гумилёва. Он познакомился и с Михаилом Лозинским, и с Осипом Мандельштамом, и с Сергеем Маковским, и со многими другими.

В начале 1914 года в издательстве «Гиперборей» выходит сборник стихов «Горница», составленный частью из «Отплытия на остров Цитеру», а частью из новых стихов. Закрывается первый «Цех поэтов». Георгий Иванов проживает, возможно, самые беззаботные, самые беспечальные годы своей жизни. Он любим всеми в Петербурге. Северянин и не думает злиться на него за то, что он оставил эгофутуристов ради акмеистов.

Мандельштам посвящает ему стихотворение «Царское Село».

Даже Ахматова, всю последующую жизнь относившаяся к нему беспощадно, посвящает Иванову стихи. В то время он был, казалось, талантливым учеников всех «декадентов», и большие поэты ценили Иванова не за стихи его, а «за него самого». Вместе с Георгием Адамовичем – близким другом (они вместе жили в квартире на Почтамтской улице) – Иванов по утрам ходил слушать лекции на романо-германском отделении Университета. Недоучившись в кадетском корпусе, он хотел сдать экстерном экзамены за гимназический курс и продолжить образование в университете. После университета отправлялся в редакции журналов «Аполлон» или «Гиперборея», где его очень любили, по вечерам шёл в гости, а ночи проводил в «Бродячей Собаке». Много позже, в 1930-м году, он будет вспоминать о тех временах так:

В тринадцатом году, ещё не понимая,

Что будет с нами, что нас ждёт, –

Шампанского бокалы поднимая,

Мы весело встречали Новый Год…

На изломе

Началась Первая мировая война. Журналы и газеты публиковали, в основном, стихи патриотической направленности. Иванов «легко» писал в несметном количестве: за три года, с 14-го по 17-ый, он написал таких стихов больше, чем лирики за весь русский период своей жизни. В 1915-м году, в Петрограде, «Лукоморье» выпускает даже сборник его патриотических стихов «Памятник славы». Впрочем, сам поэт более чем критически относился к этим стихам, и даже не включал его в список своих поэтических книг.

В 1915 году Георгий Иванов женился на француженке Габриель Тернизьен – танцовщице, близкой подруге сестры Георгия Адамовича Татьяны. У супругов родилась дочка Лена. Брак не стал счастливым. И в 1918-м году Габриель, расставшись с Ивановым, вместе с дочерью вернулась во Францию.

В 1916-м году в издательстве «Альциона» выходит вторая книга стихов поэта под названием «Вереск», разбитая на две части – «стихи 1914 – 1915 годов» и «стихи 1913 -1914 годов». Именно на эту книгу Ходасевич написал рецензию, что ужасно любят цитировать исследователи «Серебряного века» и поэзии Георгия Иванова: «…поэтом он станет вряд ли. Разве только если случится с ним какая-нибудь большая житейская катастрофа, добрая встряска, вроде большого и настоящего горя, несчастья. Собственно только этого и надо ему пожелать».

С началом революции Георгий Иванов, как и некоторые другие поэты, отстранился от действительности и полностью погрузился в мир поэзии. С одной стороны, такая позиция по отношению к происходящим событиям показывала полное к ним отвращение, с другой – спасала от преследований со стороны новой власти.

После революции Иванов участвовал в деятельности второго «Цеха поэтов». Чтобы прокормиться, занимался переводами Байрона, Бодлера, Готье и других поэтов.

В 1921 году в издательстве «Петрополис» выходит третья книга стихов поэта «Сады», оформленная известным графиком и театральный художником М.В. Добужинским. Это отклик на « Сады» Александра Блока: «…слушая эти стихи можно вдруг заплакать – не о стихах, не об авторе их, а о нашем бессилии, о том, что есть такие страшные стихи ни о чем, не обделенные ничем – ни талантом, ни умом, ни вкусом, и вместе с тем – как будто нет этих стихов, они обделены всем…».

В «Садах» уже звучит голос «нашего» «Королевича». Как и « накликал» Ходасевич, «случилось» и несчастье, и житейские катастрофы, и встряски, и всё то горе, что, как бы, выкристаллизовало талант поэта.

1921-й год. «Чёрный год» в истории русской поэзии. Расстрел Гумилёва и смерть Блока потрясли поэтов и поклонников поэзии. Многие от утраты так и не пришли в себя. Некоторые исследователи завершают 21-м историю «Серебряного века».

Для Георгия Иванова эти события стали последней каплей, давление стало невыносимым, время будто бы надломило его, изменило голос, и в его поэзию словно влилась музыка.

Улыбка одна и та же,

Сухой неподвижный рот.

Такие, как ты, – на страже

Стоят в раю у ворот.

И только, если ресницы

Распахнутся, глянут глаза,

Кажется: реют птицы

И где-то шумит гроза.

Литературная жизнь в России потеряла всякий смысл, и он ищет способы бежать из страны. Его жена, поэтесса Ирина Одоевцева уже покинула Петроград и живет в несоветской Риге у отца – известного и богатого адвоката. Иванову удаётся оформить командировку в Берлин «для составления репертуаров государственных театров». Притом, что к театрам он никогда никакого отношения не имел, и в любой момент эту поездку могли аннулировать. Как бы там ни было, но в сентябре 1922 года он покинул Россию. В том же 1922-м в Петрограде была опубликована последняя «доэмигрантская» книга Иванова – «Лампада» (вышедшая под заголовком «Собрание стихотворений. Книга первая» и включившая в себя часть стихотворений из «Отплытья на о. Цитеру»).

Эмиграция

Иванов и Одоевцева не принимали всерьёз слова многих своих знакомых, в том числе, Мандельштама и Сологуба, что они уезжают навсегда, воспринимали свою поездку, как свадебное путешествие или приключение, которое скоро закончится. Они верили в то, что советская власть будет свергнута в ближайшее время, и они смогут вернуться в свой любимый город. Но увидеть Петербург ещё хотя бы раз поэту было не суждено.

Из Германии Иванов вместе с женой переезжает во Францию. Они селятся в Париже. В отличие от иных эмигрантов, финансовых проблем у семьи поэтов не было, они жили на деньги, которые высылал отец Ирины из Риги: их с избытком хватало на жильё и пропитание. В Париже уже обосновались многие их знакомые и друзья по Петербургу. Иванов и Одоевцева посещают воскресные встречи, устраиваемые Мережковским и Гиппиус в своей квартире. Жизнь, особенно по сравнению с другими эмигрантами, неплохо устроена, но… в середине двадцатых годов Георгий Иванов пишет мало стихов. Наблюдая, как

…Невероятно до смешного:

Был целый мир – и нет его…

Вдруг – ни похода ледяного,

Ни капитана Иванова,

Ну абсолютно ничего!..

Тоскуя по утраченному миру, он печатает в эмигрантских журналах свои беллетризованные воспоминания о «тех, баснословных годах». А в 1928-м выпускает «Петербургские зимы». Эту книгу многие из героев так и не смогли ему простить. Ахматова, Цветаева, Надежда Мандельштам были глубоко возмущены тем, что он подаёт в своей книги вымышленные истории наряду с теми, которые «имели место быть» на самом деле. Разумеется, эту книгу нельзя использовать как исторический документ о «Серебряном веке», зато как увлекательно читать! И потом, без ивановских « Зим…» история «Серебряного века» была бы неполной. В общем, и с ней нельзя, и без неё – никак.

В 1931-м году в Париже выходят его «Розы», стихи, написанные в эмиграции. И там

Хорошо, что нет Царя. Хорошо, что нет России. Хорошо, что Бога нет. Только жёлтая заря, Только звёзды ледяные, Только миллионы лет. Хорошо – что никого, Хорошо – что ничего, Так черно и так мертво, Что мертвее быть не может И чернее не бывать, Что никто нам не поможет И не надо помогать.

Эти строчки, когда стали происходить революционные события недавних зим на Украине, прислал мне в ответ на вопрос: «Вы там как?» давний знакомый, переехавший в 90-е из Петербурга в Харьков. И добавил: « Пока творится история, спасаемся литературой…Выживем – отвезу Иванову цветы на парижскую могилу» .

Так потом – строчками из стихов Георгия Иванова – он мне и сообщал о своем мироощущении, о реакции на происходящее.

Все на свете пропадает даром,

Что же Ты робеешь? Не робей!

Размозжи его одним ударом,

На осколки звездные разбей!

Отрави его горчичным газом

Или бомбами испепели –

Что угодно – только кончи разом

С мукою и музыкой земли

Или прозой из ивановского « Распада атома»: Ответа нет ни на что. Жизнь ставит вопросы и не отвечает на них. Любовь ставит... Бог поставил человеку – человеком – вопрос, но ответа не дал. И человек, обреченный только спрашивать, не умеющий ответить ни на что. Сколько прекрасных вопросов было поставлено за историю мира, и что за ответы были на них даны... Два миллиарда обитателей земного шара. Каждый сложен своей мучительной, неповторимой, одинаковой, ни на что не нужной, постылой сложностью. Каждый, как атом в ядро, заключен в непроницаемую броню одиночества. Два миллиарда обитателей земного шара – два миллиарда исключений из правила. Но в то же время и правило. Все отвратительны. Все несчастны. Никто не может ничего изменить и ничего понять. И опять « в стихах» :

Не станет ни Европы, ни Америки,

Ни Царскосельских парков, ни Москвы

Припадок атомической истерики

Все распылит в сияньи синевы.

Потом над морем ласково протянется

Прозрачный, всепрощающий дымок...

И Тот, кто мог помочь и не помог,

В предвечном одиночестве останется

А я отвечала ивановской музыкой слов:

Гаснет мир. Сияет вечер.

Паруса. Шумят леса.

Человеческие речи,

Ангельские голоса

Не было у меня лучшего «вербального ряда», чтобы поддержать или развеселить товарища, нежели сформулированные Ивановым мысли:

«В жизни все и страшно трудно, и изумительно легко...»

«Человек рожден для счастья, как птица для паштета…»

Но вернемся в довоенный Париж. «Розы» принесли Иванову славу. Тогда-то его и стали называть первым поэтом эмиграции. Все удивлялись рождению этих пронзительных гениальных стихов.

В 1932 году умер отец Ирины Одоевцевой, оставив ей в наследство целое состояние. Семья приобрела дом в Биарицце. Переехав к морю, Иванов и Одоевцева вошли в высшие круги города, жили на широкую ногу, ходили на приёмы и рауты, сами принимали гостей, их имена часто мелькали в светской хронике. Жизнь поэтической четы разительно отличалась от прозябания большинства эмигрантов- соотечественников, и, конечно, у многих вызывала зависть.

В 1938-м году Георгий Иванов пишет «Распад атома»– книгу, которую сам очень любил. В этой его «поэме в прозе» (В. Ходасевич), как и в стихотворениях позднего периода, доминирует атмосфера деградации и безнадежности. Георгий Иванов известен также как автор нескольких десятков новелл, неоконченного романа «Третий Рим», очерков и статей о современной литературе.

Во время войны распространились слухи, будто бы Одоевцева и Иванов принимают у себя дома немецких генералов и поддерживают Германию.

А потом наступил крах… Дом их был разрушен, деньги кончились. И к 1945-му году они остались не только без дома и средств к существованию , но и с клеймом коллаборационистов. Практически все прежние знакомые отвернулись от Георгия Иванова. Но стихи он продолжал писать. Поэзии он не изменил до конца жизни… Помните – « Горе, катастрофы, несчастья, встряска»?..

В 1950-м году в парижском издательстве «Рифма» выходит его сборник «Портрет без сходства».

Последние годы своей жизни поэт жил в Йере, недалеко от Тулона, в «Русском Доме» – приюте для пожилых неимущих русских эмигрантов. Соседствовал с семьёй Иванова и Одоевцевой в этом «Доме» и Нобелевский лауреат Иван Бунин.

В конце 50-х Иванов готовил к изданию свой «Посмертный дневник» – книгу стихов, опубликованную уже после его смерти.

Если б время остановить,

Чтобы день увеличился вдвое,

Перед смертью благословить

Всех живущих и все живое.

И у тех, кто обидел меня,

Попросить смиренно прощенья,

Чтобы вспыхнуло пламя огня

Милосердия и очищенья

Пепел, что остался от сожженья.

Георгий Иванов умер 26 августа 1958-го года. Совсем немного людей проводило его в последний путь. А через пять лет, в ноябре 1963-го года поэт был перезахоронен на кладбище Сент-Женевьев-де Буа, где покоится весь цвет русской эмиграции. Могильный участок был куплен на 50 лет вперёд, и в 2013 году, этот срок закончился… Если до конца текущего года не будут внесены деньги за следующие 50 лет, то могилу поэта сравняют с землёй… Мой ленинградский – петербургский – харьковский приятель отправил коллеге в Париж из неспокойной Украины деньги: «Внеси за меня в ивановскую « кассу» взнос…»

Георгий Иванов. Часто его называют последним поэтом «Серебряного века». Века, когда в момент своего наивысшего расцвета (буквально акмеизма) поэзия русского возрождения – целого поколения гениев и вправду стала искусством декаданса (буквально упадка) просто потому, что в одночасье исчезла породившая эти эманации среда. Но остались хрустальные колокольчики – «человеческие речи/ангельские голоса» – музыка, родившейся на изломе веков поэзии.

Друг друга отражают зеркала,

Взаимно искажая отраженья.

Я верю не в непобедимость зла,

А только в неизбежность пораженья.

Не в музыку, что жизнь мою сожгла,

А в пепел, что остался от сожженья.

© 2014, «Новый Регион – Челябинск»

Публикации, размещенные на сайте newdaynews.ru до 5 марта 2015 года, являются частью архива и были выпущены другим СМИ. Редакция и учредитель РИА «Новый День» не несут ответственности за публикации других СМИ в соответствии с Законом РФ от 27.12.1991 № 2124-1 «О Средствах массовой информации».