Авторская колонка Веры Владимировой посвящена одному из самых известных детских писателей России, с чьих книжек начинается знакомство с литературой едва ли не каждого российского ребенка. Его история тем более интересна сегодня, когда чуть ли не ежедневно возникают новые «культурные» скандалы: то театральная классика внезапно оскорбит чьи-нибудь чувства, то чиновники узреют пропаганду насилия в сказках Пушкина, а театральное руководство ностальгирует по временам, когда драматургия состояла на службе у идеологии и, благодаря этому, жила весьма неплохо.

О том, как один талантливый и совестливый человек может создавать среду и влиять на формирование нескольких поколений, и рассказывает читателям NDNews.ru Вера Владимирова:

«Советский физик Жорес Алферов, нобелевский лауреат, большой ученый, популяризатор физики и научной мысли как таковой, коммунист по мировоззрению и интеллигент по образу жизни как-то сказал, что его судьбу и профессию определила книжка, прочитанная в детстве – в далеком 1936-м году. Это было «Солнечное вещество» Матвея Бронштейна – гениального физика- теоретика, расстрелянного в 1938-м году. Если вы ее не читали – прочтите, даже если ваши интересы никогда не были связаны с физикой или химией. Лев Ландау сказал, что она будет интересна всем – от школьника до профессора. Это увлекательный научный детектив – по-другому и не скажешь – о том, как был обнаружен «гелий» – сначала на Солнце, и лишь потом – на Земле. «Я пришел в полный восторг и от возможностей, что открывает наука, и от самих ученых – героев этого произведения. И решил: когда вырасту, обязательно буду заниматься физикой – самым интересным на свете делом», – вспоминает Жорес Иванович.

Это такая образная преамбула к разговору о том, что в «розовом возрасте» просто необходимо читать «нужные», как сформулировал Высоцкий, – в разных смыслах – книжки. И очень важно, чтобы умные и образованные люди нашли время не только для своих серьезных взрослых дел, но и для того, чтобы интересно рассказать малышам (если дал бог талант) о многих сложных, занимательных и познавательных вещах.

Если вы подумали, что дальше речь пойдет о Матвее Бронштейне, то ошиблись. Речь пойдет о его тесте, чье творчество вы все знаете хотя бы с одной из семи сторон литературной или научной деятельности. И без участия которого не появилась бы на свет «Солнечное вещество» и еще парочка других таких же блестящих научно- популярных книжек от этого автора: на них физика Бронштейна вдохновили лирики – Лидия и Корней Чуковские.

«Ребенок есть только черновик человека,– писал Корней Чуковский ,– многое в этом черновике будет зачеркнуто, многое пририсовано заново, покуда из большеглазого и щекастого Юрика выйдет Павлов, Циолковский или – самый низкопробный деляга». Он страстно верил, что будущее маленького человека почти полностью зависит от духовной пищи, которую ребенку в разные эпохи его жизни дадут взрослые.

31 марта – День рождения Корнея Чуковского – переводчика, филолога, лингвиста, детского писателя, критика, публициста и журналиста. Впрочем, сам Корней Иванович предпочитал отмечать свой День рождения в советское время 1 апреля. Но обычно гости приходили и 31, и 1-го.

Об этом человеке написаны горы статей и книг, и даже солидных академических исследований. Одних воспоминаний – целый книжный шкаф! И было бы смешно пытаться «объять необъятное» в одной зарисовке, тем более что Корней Иванович – основатель одной из самых удивительных семей в русской культуре, и, по большому счету, нужно рассказывать – из соображений гармонии – о творчестве нескольких поколений Чуковских, то есть писать о детской и взрослой прозе и поэзии, мемуарах, литературоведении, эпистолярном наследии, критике, литературных переводах… Некоторые из этих тем затрону, но все же я попробую рассказать о Чуковском, как об одном из этических авторитетов своего времени – а он успел пожить в двух разных эпохах одной страны. Как о некоем духовном катализаторе различных литературных процессов. Как о человеке, создававшем и поддерживавшем в любых исторических и повседневных обстоятельствах среду – здравомыслящих, талантливых, образованных и порядочных людей. И как о человеке, которого я не помню, когда не знала, ибо все замечательные книжки моего и еще почти 4 поколений «розового и голубого» периодов» были созданы или переведены, отредактированы или изданы с его непосредственным участием.

Корней Иванович был не очень строг к окружающим – всех стремился понять, а не осуждать. А ведь когда поймешь, часто и осуждать не за что.. Впрочем, это не совсем так: его натура органически не принимала фальшь в литературе (например, коллегам никогда не говорил, что их роман или стихи ему не понравились, просто игнорировал изданную новинку, но если произведение пришлось по вкусу- был необыкновенно щедр на похвалу) и деструктивные процессы в общественной и культурной жизни. Чуковский просто ненавидел антисемитизм, фашизм и национализм, преследование инакомыслящих и догматизм – во всем.

Из донесения 1943-го года НКГБ в ЦК о высказывании Чуковского: « Всей душой желаю гибели Гитлера и крушения его бредовых идей. С падением нацистской деспотии мир демократии встанет лицом к лицу с советской деспотией. Будем ждать…»

И все же беспощаден писатель был только к себе. Он не был борцом с режимами (а на его длинном веку их было несколько) в прямом смысле, но и не смог, под влиянием сложных обстоятельств, стать апологетом сталинского тоталитаризма. Просто не смог – его внутренний камертон, его личная цензура этого не допустили. Но проявлений слабости – оправдания для них нашли все его близкие и коллеги – КИЧ себе никогда не простил.

Он прожил замечательную и весьма непростую жизнь (сам Чуковский отмечал: «В России надо жить долго – интересно!»), полную любви и потерь, гонений и славы, научных и творческих исканий и озарений, незабываемых встреч и горьких расставаний. Это лишь несколько ее страниц (как говаривал один небесталанный французский писатель, у литератора единица измерения времени и самой жизни – не мгновения , не годы, а страницы). Вспомнить о них будет нелишним в наше странноватое в плане культурных приоритетов время. Ну, хотя бы, в качестве эликсира духовной бодрости.

«Чуковский Корней

Таланта хвалёного

В 2 раза длинней

Столба телефонного»

Собственно, детским писателем КИЧ стал в возрасте Христа – в 33 года, создав свою «крокодилиаду». До этого момента он был широко известен в узких литературных и читательских кругах как критик и журналист, талантливый переводчик и серьезный исследователь творчества Некрасова и писателей так называемой, «чеховской поры».

И это при том, что «университетов» Чуковский – признанный знаток русской и английской литературы, блестяще владевший французским , английским и , что немаловажно, родным – т.е русским языком,– « не кончал». Царизм не позволил Коле Корнейчукову даже окончить Одесскую гимназию… Все экзамены он сдавал экстерном, а его учебными заведениями стали библиотеки и архивы.

Но все по порядку, точнее по беспорядку, с которого началась жизнь будущего литератора.

Настоящее имя Корнея Ивановича Чуковского – Николай Васильевич Корнейчуков. Он родился 31 (по старому стилю 19) марта 1882-го г. в Санкт-Петербурге. В его метрике значилось имя матери – Екатерина Осиповна Корнейчукова, а далее шла запись – «незаконнорожденный». Мать мальчика – яркая красивая украинка, родом из полтавской деревушки, служила в то время горничной в богатой семье одесского коммерсанта Соломона Левинсона – владельца типографий в Петербурге, Одессе и Баку, чей сынуля – студент петербургского университета Эммануил, влюбившись в прислугу, несколько лет прожил с ней, как с гражданской женой. Кроме Коли, в этом союзе на свет появилась еще девочка – Маруся.

Но после получения высшего образования Эммануил Левинсон по настоянию семьи женился на девушке «своего» круга – неправославной и богатой. По другой версии, Эммануил пытался противостоять давлению отца, не одобрявшего намерение сына жениться на крестьянке, но так и не зарегистрировал свои отношения с Катенькой по той причине, что мать его детей не желала становиться иудейкой, а для Эммануила было невозможно крещение… Но как бы там ни было, Екатерина Корнейчукова с «байстрюками» уехала из имперской столицы на юг – в Одессу. По одной из версий Левинсоны навсегда вычеркнули Екатерину с детьми из своей жизни, по другой, все же помогали несчастной матери-одиночке. Точно известно лишь одно – малышом, подростком, юношей и уже зрелым мужчиной Чуковский остро переживал свою безотцовщину. Из «Дневника» писателя: «Я, как незаконнорожденный, не имеющий даже национальности (кто я? еврей? русский? украинец?) – был самым нецельным, непростым человеком на земле... Когда дети говорили о своих отцах, дедах, бабках, я только краснел, мялся, лгал, путал... Особенно мучительно было мне в 16-17 лет, когда молодых людей начинают вместо простого имени называть именем-отчеством. Помню, как клоунски я просил даже при первом знакомстве – уже усатый – «зовите меня просто Колей», «а я Коля» и т.д. Это казалось шутовством, но это была боль. И отсюда завелась привычка … никогда не показывать людям себя».

«... У меня никогда не было такой роскоши как отец или хотя бы дед» – с горечью писал Чуковский.

Они, конечно же, существовали (так же, как и бабушка, тети и дяди), но в жизни мальчика и его старшей сестры напрочь отсутствовали. Своего отца Коля знал. Об этом после его смерти написала Лидия Чуковская в книге «Памяти детства». Семья жила тогда в финском местечке Куоккала и однажды уже известный литератор вдруг привёз в дом дедушку своих детей. Было обещано, что тот погостит несколько дней, но сын неожиданно и быстро выгнал его. Больше в доме об этом человеке никогда не говорили. Маленькая Лида запомнила, как однажды мама вдруг позвала детей и строго сказала: «Запомните, дети, спрашивать папу о его папе, вашем дедушке, нельзя. Никогда не спрашивайте ничего». Корней Иванович, очевидно, навсегда был оскорблён за мать, но – парадокс – Екатерина Осиповна до последних дней любила отца своих детей: в их доме неизменно висел портрет этого бородатого Эммануила Соломоновича.

В конце концов, самоидентификация взрослеющего Коли завершилась литературно –

псевдонимом, ставшим новым именем, в котором фамилия мамы стала одновременно и именем, и фамилией – Корней Чуковский. Для полного же благозвучия он заменил даже фальшивое отчество «Васильевич» на «Иванович». И был пожизненно благодарен тем, кто проявил к нему участие.

«Новый Регион – Челябинск» в контакте, Одноклассниках и Facebook*

В Одессе Корнейчуковы жили очень бедно. Мать служила кухаркой, прислугой, работала прачкой. И все же маленький Николенька посещал детский сад мадам Бехтеевой, а потом учился в 5-ой одесской гимназии (может, и вправду, Левинсоны позаботились хотя бы об образовании своих непризнанных родственников). Но из пятого класса его исключили. Тогдашние реформаторы просвещения пролоббировали принятие печально известного указа «о кухаркиных детях», ограничивающего возможности получения среднего и высшего образования для детей представителей низших сословий империи и нацменьшинств. «Благодаря» этому документу администраторы учебных заведений быстренько освободились от детей «низкого» происхождения. Впрочем, «неродовитость» Коли Корнейчукова стало лишь поводом для его исключения. Истинная причина заключалась в его … литературной деятельности.

Известно, что он учился в одной гимназии (и даже в детский сад той самой мадам ходил, о чем написал впоследствии в одном из писем: «Вот когда я познакомился с будущим национальным героем Израиля – в 1888 или 1889 годах!!!» ) с Владимиром (Зеэвом) Жаботинским – будущим блестящим журналистом и одним из наиболее ярких представителей сионистского движения. Жаботинский был немного старше, но мальчики дружили – их сблизила увлеченность чтением и первые шаги на литературном поприще. И даже из гимназии их исключили вместе – за написание острого памфлета на директора. Сведений о дальнейших взаимоотношениях этих людей (по понятным причинам) сохранилось немного. Но тот факт, что именно Жаботинского выбрал поручителем при оформлении своего брака Чуковский, говорит о многом. В «Дневнике» Чуковского имя Жаботинского появляется лишь в 1964 году:

«Влад. Жаботинский (впоследствии сионист) сказал обо мне в 1902 году:

Чуковский Корней

Таланта хвалёного

В 2 раза длинней

Столба телефонного».

Даже за пять лет до смерти, описывая события 60-летней давности, столь невинную шутку Корней Иванович мог доверить только бумаге. И лишь много позже выяснилось, что всё это время он как драгоценность хранил рукописи В. Жаботинского. В советской стране, мягко говоря, не ладившей с властями Израиля, это был подвиг, потому что личность Жаботинского для Чуковского была почти священной. Из письма писателя приятельнице: «...Жаботинский ввёл меня в литературу... От всей личности Владимира Евгеньевича шла какая-то духовная радиация. В нём было что-то от пушкинского Моцарта да, пожалуй, и от самого Пушкина... Меня восхищало в нём всё... Теперь это покажется странным, но главные наши разговоры тогда были об эстетике. В.Е. писал тогда много стихов, – и я, живший в неинтеллигентной среде, впервые увидел, что люди могут взволнованно говорить о ритмике, об ассонансах, о рифмоидах... Он казался мне лучезарным, жизнерадостным, я гордился его дружбой и был уверен, что перед ним широкая литературная дорога. Но вот прогремел в Кишинёве погром. Володя Жаботинский изменился совершенно. Он стал изучать родной язык, порвал со своей прежней средой, вскоре перестал участвовать в общей прессе. Я и прежде смотрел на него снизу вверх: он был самый образованный, самый талантливый из моих знакомых, но теперь я привязался к нему ещё сильнее...».

Именно Жаботинский избавил Чуковского от комплекса неполноценности в отношении незаконнорожденности и убедил его в собственной одаренности. «Он ввёл меня в литературу...».

Публицистический дебют девятнадцатилетнего Чуковского состоялся в газете «Одесские новости», куда его привёл все тот же Жаботинский, разглядевший в бывшем гимназисте талант критика. Первая статья молодого журналиста – «К вечно-юному вопросу» – посвящена полемике между символистами и сторонниками утилитарного искусства о задачах искусства. Автор пытался нащупать некий третий путь, так сказать, «примирения» красоты и пользы.

Жаботинский говорил на семи языках. Под его влиянием Чуковский начал изучать английский. Не без курьезов: в старом «Самоучителе английского языка» Олендорфа, купленном у букиниста, отсутствовала часть, посвящённая произношению, поэтому разговорный английский язык Чуковского был (поначалу) весьма своеобразен: например, слово «writer» звучало у него как «вритер». Поскольку в редакции «Одесских новостей» Чуковский был единственным, кто читал приходившие по почте английские и американские газеты, то через два года по рекомендации всё того же Жаботинского, редакция отправила его корреспондентом в Англию. Соблазнительна была и сумма озвученного гонорара- 100 рублей ежемесячно- большие в то время для корреспондента деньги.

Едва приехав в Лондон, молодой литератор обнаружил, что он не воспринимает английских слов на слух. И он начал совершенствовать свой английский – во всех смыслах.

В Лондоне будущий писатель провел полтора года, посылая в Россию свои статьи и заметки (правда, платили за них нерегулярно, а потом и вообще прекратили), а также почти ежедневно посещая бесплатный читальный зал библиотеки Британского музея, где запоем читал английских писателей, историков, философов, публицистов – тех, кто помогал ему вырабатывать собственный стиль, позже названный «парадоксальным и остроумным». В столице туманного Альбиона он лично знакомится с Артуром Конан Дойлем, Гербертом Уэллсом и другими английскими писателями.

В Англию Чуковский уже едет с женой – Марией Борисовной; они поженились перед самым отъездом.

« Мы здесь бушевали любовью».

Его избранницей стала одесситка. «А все девушки в Одессе, – как писал Высоцкий, – все стройны, все поэтессы. Все умны, ну, в крайнем случае, красивы». Выпускница частной гимназии – дочка бухгалтера большой фирмы Мария Аронова – Берова Гольдфельд была и умна, и красива, и с тонким литературным вкусом. Хорошо воспитана, с открытым доброжелательным характером.

Брак Чуковских – редкость в художественной среде – был первым, единственным и счастливым. Это счастье Чуковский хранил как великое сокровище, о взаимоотношениях с женой – от боли и одиночества – пронзительно написал в Дневнике только после смерти любимой женщины: «Смотрю на это обожаемое лицо в гробу..., которое я столько целовал – и чувствую, будто меня везут на эшафот... Хожу каждый день на могилу и вспоминаю умершую: ... вот она в бархатной кофточке, и я помню даже запах этой кофточки (и влюблён в него), вот наши свидания за вокзалом, у Куликова поля..., вот она на Ланжероне, мы идём с ней на рассвете домой, вот её отец за французской газетой...».

А в 1903-м в Дневнике о бракосочетании скупая фраза: «На свадьбу пришли все одесские журналисты». Следующий «прорыв чувств» – уже в 1936-м, когда через 33 года брака, писатель, посещая Одессу стоял возле дома, где когда-то жила его невеста, в Дневнике появляется запись: «Мы здесь бушевали когда-то любовью»…

Мария Борисовна и Корней Иванович делили радость и горе 52 года. Из четверых детей (Николай, Лидия, Борис и Мария) – выжили двое старших. И Николай, и Лидия стали известными писателями. Причём, если отец и старший сын писали, руководствуясь «внутренней цензурой», то для Лидии Корнеевны какие-либо ограничения отсутствовали. «Я счастливый отец – с юмором говорил Чуковский приятелям года этак до 25-го: если к власти придут правые, у меня есть Коля, если левые – Лида».

Не имевший отца, сам Чуковский оказался идеальным родителем: он был и внимателен, и не назидателен, умел детей и развлечь, и научить работать. Дети «в отместку» за талантливую родительскую любовь отца просто обожали, вот что писала Лида отцу – двадцатилетняя, из саратовской ссылки, куда попала за написанную в институте антисоветскую листовку: «Ты действительно не знаешь, что я по-прежнему, по-детски, по-трёхлетнему, люблю тебя...? Не поверю я этому никогда, потому что ведь ты – ты».

Обожали Чуковского и внуки, и правнуки, хотя внимания им он уделял совсем капельку, поскольку всегда много и методично работал ( КИ, когда ему было уже далеко за 80 все удивлялся: «Как это люди выходят на пенсию и не работают, они что так ненавидят свою профессию?»). Но зато какое это было грамотное внимание. Внук Женя вспоминал, и читать об этом уморительно и через 50 лет, как дед учил его читать и писать. Книжек и букварей в руки не давал. Алфавит мальчик выучил по клавишам пишущей машинки производства 1916-го года, а цифры – по телефонному диску. Но даже, когда внук уже научился писать печатными буквами, дед – чтобы было, как сказали бы нынешние детишки, прикольнее, утаил от мальчишки буквы Ы и Я. И Женя в своей записке бабуле так и написал: «Еа пошел в сад». Это Еа так возмутило Марию Борисовну, что она тут же раскрыла внуку предпоследнюю алфавитную тайну. Муж страшно обиделся: «Еще не время!», а милая Маруся его, как ребенка, утешала: да я механически, я не нарочно…

« Что может быть страшнее полуграмотного литератора ?!»

По возвращении в Россию в 1905 году, Чуковский, как и многие, был захвачен вихрем революционных событий, даже побывал на броненосце «Потемкин»… Но основным его увлечением, профессией, призванием стала литература – занятия журналистикой постепенно сошли на нет. Из воспоминаний писательницы Лидии Лебединской о профессиональном кредо Чуковского, им же и сформулированном в 1940-е : «Да знаете ли вы, что ЛИТЕРАТУРУ НАДО ЛЮБИТЬ ПО-УМНОМУ! …изучение литературы требует такой же точности и тщательности, как изучение математики, химии, физики! Даже если вас ночью разбудят, вы обязаны знать, к примеру, даты рождения всех писателей как алфавит или таблицу умножения... И не потому, что вам за это поставят отметку в зачетную книжку. Это должно стать потребностью вашей души! Биография писателя и его творчество – неделимы. Нельзя изучать произведения, писать о них исследования и критические статьи, не зная до мельчайших подробностей жизнь писателя. Вы должны чувствовать себя в литературной среде девятнадцатого века и прочих веков , как у себя дома! И что может быть страшнее полуграмотного литератора?!»

Итак, на родине (Чуковский с семьей переезжает из Одессы, так сказать, на ПМЖ – в Петербург) молодой публицист начинает заниматься литературной критикой. Сотрудничает в журнале Валерия Брюсова «Весы». А в 1905 КИ организовал сатирический журнал «Сигнал» (его финансировал, как ни странно, знаменитый певец Леонид Собинов). Среди авторов были такие известные писатели как Куприн, Федор Сологуб иТэффи. После четвёртого номера Чуковского арестовали за «оскорбление величества». За публикацию «материалов антиправительственного содержания» – карикатур и эпиграмм – он был приговорен к шестимесячному заключению. К счастью, Корнея Ивановича защищал знаменитый адвокат Грузенберг, добившийся оправдания, но в те 9 дней, что литератор все же провел в камере предварительного заключения, он начал переводить стихи Уолта Уитмена. В 1907 г. эти переводы были напечатаны отдельной книжкой.

В 1906 году Чуковские переезжают в финское местечко Куоккала, где КИ сводит близкое знакомство с художником Репиным и писателем Короленко, поддерживает отношения с Н.Н. Евреиновым, Ф. И. Шаляпиным, Л.Н. Андреевым, А. Н. Толстым, А.И. Куприным. Все они впоследствии стали персонажами его мемуарных книг и очерков, а домашний рукописный юмористический альманах Чукоккала (название придумано Ильей Ефимычем от сочетания слов Чуковский и Куоккала), в котором оставили свои творческие автографы десятки знаменитостей – от Блока и Маяковского до Солженицына и Галича, – со временем превратился в бесценный культурный памятник. В Куоккале Чуковские прожили около 10 лет.

За это время КИЧ становится влиятельным критиком и первым в России исследователем т.н. «массовой культуры». Он громит бульварную литературу (публикует статьи о А. Вербицкой, Л. Чарской, книга «Нат Пинкертон и современная литература» и др.) Острые статьи Чуковского выходили в периодике, а затем составили книги «От Чехова до наших дней» (1908), «Критические рассказы» (1911), «Лица и маски» (1914), «Футуристы» (1922) ( за своеобразную защиту от консервативной критики, Маяковский и К, кстати, были весьма неблагодарны автору) и др. После революции Чуковский недолго занимался критикой, но успел издать две книги о творчестве современников – «Книга об Александре Блоке» («Александр Блок как человек и поэт») и «Ахматова и Маяковский». Советские реалии не способствовали развитию свободной критической мысли, и КИ оставил это занятие, о чем время от времени сожалел.

Но к счастью, творческие и научные интересы Чуковского постоянно расширялись, его работа со временем приобретала все более универсальный, энциклопедический характер. Он становится уважаемым литературоведом, чьи исследования, к тому же, чрезвычайно нестандартно изложены: Чуковский вырабатывал собственную узнаваемую манеру реконструкции психологического облика писателя на основании многочисленных цитат из его произведений, дневников и переписки.

Приступив по совету Короленко к изучению наследия Некрасова, Чуковский сделал немало текстологических открытий: после 1917 года удалось опубликовать значительную часть стихов Некрасова, которые либо были ранее запрещены царской цензурой, либо на них было наложено «вето» правообладателями. Примерно четверть известных в настоящее время стихотворных строк Некрасова была введена в оборот именно Корнеем Чуковским. Кроме того, в 1920-е годы им были обнаружены и изданы рукописи прозаических сочинений Некрасова («Жизнь и похождения Тихона Тросникова», «Тонкий человек» и др.). КИ сумел изменить к лучшему эстетическую репутацию поэта (в частности, провел среди ведущих поэтов – Блока, Гумилева, Ахматовой – анкетный опрос «Некрасов и мы»). Его стараниями в 1926-м году вышло первое советское собрание стихотворений Некрасова. Переработав массу рукописей поэта и снабдив тексты научными комментариями, Чуковский в 1952-м году написал книгу «Мастерство Некрасова» (Ленинская премия, 1962).

Помимо Некрасова, писатель изучал биографии и творчество Шевченко, Чехова, Достоевского, Слепцова.

Вообще в 10-е – 20-е гг. Чуковский начал разрабатывать множество тем, получивших то или иное развитие в его дальнейшей литературной деятельности.

«Полная безыдейность, переходящая в идейность обратного порядка».

В 1916 г. по приглашению Горького Чуковский возглавляет детский отдел издательства «Парус». Тогда же он начинает писать детские стихи, а затем и прозу. В 1916-м КИ составил сборник «Ёлка» и написал свою первую сказку «Крокодил» (1916).

«Крокодил» и другие стихотворные сказки – «Мойдодыр» (1921), «Тараканище» (1923), «Муха-цокотуха» (1924), «Бармалей» (1925), «Телефон» (1926) «Айболит» (1929) – остаются любимым чтением нескольких поколений детей и переиздаются до сих пор. Уже в этих произведениях Чуковский успешно использовал знание детского восприятия мира и родной речи. Примерно с этого времени у Корнея Ивановича начинается увлечение словесностью «маленьких», он становится первым исследователем психики детей в процессе овладения речью. Писатель записал свои наблюдения за словесным творчеством малышей в книге «Маленькие дети» (1928), получившую позднее название «От двух до пяти» (1933). Книга переиздавалась 21 раз и с каждым новым изданием пополнялась.

Из воспоминаний Рины Зеленой: «Дети так неожиданно талантливы, – говорил Корней Иванович, – что взрослый человек не может понять до конца всего богатства их чувств...

На вечере-юбилее 30-летия Детгиза Корней Иванович в своем выступлении рассказал:

«Один известный поэт вступил в соревнование с малышом, включив в свою песню четыре строчки, сочиненные маленьким мальчиком: Пусть всегда будет солнце, Пусть всегда будет небо, Пусть всегда будет мама, Пусть всегда буду я.

И что же? Песня облетела весь мир, но все поют только те четыре строчки, которые сочинил ребенок»…

Перечитывая книжки Чуковского для детей или слушая его выступления перед детской аудиторией, я всегда удивлялась его светлому дару. Чуковский, который всю жизнь трудился над книгой, исследуя литературу всех родов на многих языках, настоящий ученый-книжник, создавал свои детские сказки свободными, живыми, особенными, не книжными словами, обращенными прямо к детскому сердцу. Поэтический язык детских книжечек Чуковского не придуман… Когда он читал перед детской аудиторией, его высокий певучий голос прямо завораживал детей. Он никогда не боялся, что в зале будут ходить и плохо слушать. Часто детские писатели останавливают чтение, чтобы утихомирить расшалившийся зал. Корней Иванович этого не боялся, он знал, что сам перешалит всех».

«Все другие мои сочинения до такой степени заслонены моими детскими сказками, что в представлении многих читателей я, кроме «Мойдодыров» и «Мух-Цокотух», вообще ничего не писал»,– сетовал писатель на излете жизни.

Но мало кто знает, что в 20-е и 30-е гг. эти милые литературные вещицы, берущие свое начало из увлечения поэта английской литературой абсурда, подвергались жесткой критике за «безыдейность» и «формализм»; в среде редакторов и издателей бытовал даже термин «чуковщина».

Хотя сам генералиссимус Сталин нередко цитировал (и к месту) «Тараканище», а Владимир Ильич, по воспоминаниям близких, веселился от души, слушая «Мойдодыра» – мол, и смешно – нелепица, и сказочность, никакой дидактики и в то же время – прямо в лоб: «мой до дыр!» Однако, супруга вождя (считавшая себя, вероятно, не вполне справедливо, гуру педагогики) придерживалась на счет детских стихов и сказок Корнея Чуковского диаметрально противоположной точки зрения. С ее упертой, хотя и весьма путаной позиции и неадекватной критики Агнии Барто – стыд и позор им навеки от всех маленьких и подросших друзей Тотоши и Кокоши, Матрены Ивановны и Айболита! – и началась самая настоящая травля детского писателя Чуковского, продлившаяся почти 15 лет.

Итак , 1 февраля 1928-го года газета «Правда» публикует нелицеприятную статью первого заместителя наркома просвещения (им тогда еще был вполне себе терпимый Анатолий Луначарский, а не «пламенный революционер» Андрей Бубнов) Надежды Крупской «О «Крокодиле» Чуковского»:

«Надо ли давать эту книжку маленьким ребятам? Крокодил... Он не водится в нашей стране… Ребята видели его только на картинке, в лучшем случае, в 3оологическом саду. Они знают про него очень мало. У нас так мало книг, описывающих жизнь животных…

Но из «Крокодила» ребята ничего не узнают о том, что им так хотелось бы узнать: что он ест, где живет, какого цвета... Вместо рассказа о жизни крокодила они услышат о нем невероятную галиматью. Однако, не все же давать ребятам «положительные» знания, надо дать им и материал для того, чтобы повеселиться: звери в облике людей это – смешно…

Но вместе с забавой дается и другое. Изображается народ: народ орет, злится, тащит в полицию, народ – трус, дрожит, визжит от страха….И это уже совсем не невинное, а крайне злобное изображение, которое, может, недостаточно осознается ребенком, но залегает в его сознании…

Что вся эта чепуха обозначает? Какой политической смысл она имеет?.. Такая болтовня – неуважение к ребёнку. Сначала его манят пряником – весёлыми, невинными рифмами и комичными образами, а попутно дают глотать какую-то муть, которая не пройдёт бесследно для него.

Я думаю, «Крокодил» ребятам нашим давать не надо, не потому, что это сказка, а потому, что это буржуазная муть».

Ну, а дальше пошло- поехало: запретили сказки Чуковского и «ему подобных вредных авторов», параллельно развязав самую настоящую кампанию бессмысленной и беспощадной критики писателя. Это цитата из, смешно сказать, редакционной статьи «Литературной газеты» – «Воспитатели мещанства», опубликованной в августе 29-го года :

«Это – то, что уже получило название «чуковщины». Это – полная безыдейность, переходящая в идейность обратного порядка... Вредная уже своей безыдейностью, такая безделка становится определенно вредной, когда Чуковский берется давать ребенку какую-то мораль. Типичный пример… «Муха-цокотуха», где воспевается идиллия мухиной свадьбы, совершаемой по традициям заправской мещанской свадьбы… Вопрос о допустимости антропоморфизма как художественного приема в детской литературе еще не получил разрешения. Но можно уже сказать, что этот прием определенно вреден тогда, когда авторы с его помощью наделяют зверей или неодушевленные предметы способностью готовить обед, стирать, ссориться, совершать тысячу дел, присущих тесному семейному укладу…»

К журналистскому и цеховому хору пропагандистов подключили и «родительскую общественность». Весной 29-го года 50 пап и мам («правильного» социального положения: половина – рабочие, половина – красноармейцы и служащие) воспитанников Кремлевского детского сада даже приняли специальную резолюцию, от текста коей сполз бы по стеночке в пароксизме зависти булгаковский Швондер с его «общим собранием жильцов нашего дома, на котором стоял вопрос об уплотнении жильцов дома»:

«…заслушав и обсудив доклад о том, «какая книга нужна дошкольнику», общее собрание родителей считает необходимым привлечь внимание советской общественности к тому направлению в детской литературе, которое стало известно под общим названием «Чуковщина»…

Чуковский и его единомышленники дали много детских книг… в которых не затронуто ни одной советской темы, ни одна их книга не буди в ребенке социальных чувств, коллективных устремлений. Наоборот, у Чуковского и его соратников мы знаем книги, развивающие суеверие и страхи («Бармалей», «Мойдодыр», «Чудо-дерево»), восхваляющие мещанство и кулацкое накопление («Муха-цокотуха», «Домок»), дающие неправильное представление о мире животных и насекомых («Крокодил» и «Тараканище»)… Поэтому мы, родители Кремлевского детсада, постановили: не читать детям этих книг, протестовать в печати против издания книг авторов этого направления нашими государственными издательствами…»

На всю эту нелепицу ненависти писатель с грустным юмором реагировал в 30-м году в Дневнике: «Травля моих сказок достигла размеров чудовищных. Самое имя мое сделалось ругательным словом. Редактор одного журнала, возвращая авторам рукописи, пишет на них: это чуковщина… Враги чуковщины добились своего: Чуковский давно уже бросил писать для детей,– и за целые три года не писал ни строки…

И теперь, когда чуковщина сокрушена, убита, да позволено будет сказать о ней надгробное слово.

Я думаю, что у нее были и добрые качества.

Во 1-х, она была основана на любовном изучении детей.

Во 2-х, ей была присуща известная доля новаторства

В 3-х, чуковщина – честная работа над своим материалом. Автор …старался восполнить недостаток таланта старательной и кропотливой работой...

Есть у чуковщины и 4-ое качество. Она литературна… Меня радует мысль, что чуковщину ругают лишь те, кто далеки от литературных кругов, кто даже представления не имеет о том, что такое произведение искусства, а сами литераторы в огромном своем большинстве за меня».

Среди этих не имеющих «даже представления…» писатель имел в виду и вдову вождя: после того, как мадам Ленин высказалась в «Правде», ряд издательств остановили работу над публикацией его произведений для малышей, и Чуковский решил лично объясниться с Надеждой Константиновной. Подразумевалось, что выпускница Бестужевских курсов – самого прогрессивного учреждения женского высшего образования в дореволюционной России, все-таки не может быть законченной дурой. Увы, Крупская была далека от искусства в своем образе «идеального педагога и вне себя от замечания писателя, что «педагоги не могут быть судьями литературных произведений, поскольку нет у них ни четких критериев, ни твердого мнения на этот счет». Ну, а веселый Ильич, поклонник Мойдодыра, уже почил в бозе…

Так что кампания против чуковщины продолжалась, и к концу 29-го года согнула Корнея Ивановича, как говорится, в бараний рог. До этого он почти два года педантично и аргументировано в переписке с редакторами защищал своих опальных персонажей и произведения коллег, подвергшихся той же участи – неизданию и шельмованию.

Из письма Чуковского о Мойдодыре: «Чуждаюсь ли тенденции я в своих детских книгах?! Нисколько! Например тенденция «Мойдодыра» – страстный призыв маленьких к чистоте, к умыванию. Думаю, что в стране, где еще так недавно про всякого чистящего зубы, говорили, «гы, гы, видать, что жид!“ эта тенденция стоит всех остальных. Я знаю сотни случаев, где «Мойдодыр» сыграл роль наркомздрава для маленьких».

Но все его объяснения были тщетны. И в Рождество 29-го года КИ отправляет письмо в «Литературную газету» с отречением от своих сказок и обещает создать два идеологически верных поэтических цикла – про НОВУЮ КОЛХОЗИЮ и ВЕСЕЛУЮ КОЛХОЗИЮ: «…Сейчас я вернулся из продолжительной поездки по СССР и пришел к убеждению, что никогда еще наша планета не видала таких грандиозных событий, как те, которые происходят сейчас в Закавказье, на Украине, в Донбассе…

Я понял, что всякий, кто уклоняется сейчас от участия в коллективной работе по созданию нового быта, есть или преступник, или труп…

Поэтому теперь, если бы я даже хотел, я не могу писать ни о каких «крокодилах», мне хочется разрабатывать новые темы, волнующие новых читателей.

В числе книг, которые я наметил для своей «пятилетки», первое место занимает Новая Колхозия…»

А в своих Дневниках литератор писал, что борьба с чуковщиной стала лишь прологом к самой черной и трагической полосе его жизни: в 31-м году умерла от туберкулеза его младшая дочка Мурочка (до этого несколько лет девочка тяжело болела). Уже начались репрессии, приведшие в 37-м году к гонениям на издательство Детской литературы, которое возглавлял друг писателя – Самуил Маршак, а в ленинградском отделении Детгиза работала старшая дочка Чуковского – Лида. В 37-м ее чудом не арестовали, а в 38-м арестовали и мгновенно расстреляли ее мужа – автора «Солнечного вещества» Матвея Бронштейна, о даровании которого Жорес Алферов с горечью вспоминает спустя почти восемь десятилетий: « если бы Бронштейн был жив, о нем бы говорили, как о втором Ландау, а возможно о Ландау говорили бы сейчас как о втором Бронштейне…» Причем, о гибели Бронштейна близким цинично не сказали, отписав, что он получил «10 лет без права переписки». Правду о судьбе зятя Чуковскому удалось узнать, обив десятки порогов только через 2 года… А в 41-м в первые месяцы войны писатель потерял на фронте младшего сына Бориса…

И все же себя за это письмо в Литературку писатель не простил, и с горечью писал в дневнике: и когда придут вас соблазнять тем, что за ЭТО издадут и оставят в покое – не соглашайтесь, неоправданно высокая себестоимость у таких поступков… Хотя, Новую на пару с Веселой Колхозией он так и не создал, а написал « Одолеем Бармалея» и «Бибигона», которых тоже долго не издавали.

Вся эта черная полоса закономерно привела к тому, что даже в любимом Петербурге- Петрограде- Ленинграде писатель не смог оставаться просто физически. Он переезжает в Москву, точнее, большую часть времени отныне и до конца жизни проведет в знаменитом (благодаря и его персоне) Переделкино.

« Пища богов»

У Герберта Уэллса есть произведение «Пища богов», про ученого, что кормит малышей своим необыкновенным изобретением, и вырастают они великанами – и в физическом, и в интеллектуальном смысле. А для писателя Чуковского такой пищей богов навеки стало слово, поэзия, книги. Музыку он почти не воспринимал, к живописи был практически равнодушен, а вот в литературе разбирался, это искусство он умел «готовить», и кормил своими духовными деликатесами миллионы читателей – от маленьких до больших. Потому что, когда писать детские книги стало невозможно, большая часть его деятельности была связана с литературными переводами. Все знавшие Чуковского, утверждают, что он просто обожал английский язык – всех своих близких тут же начинал ему учить. Иногда дело доходило до анекдота: внук писателя Евгений вспоминал, что младшеклассником как-то написал «транвай», «дед возмутился: неужели ты не понимаешь, что это слово происходит от английского the tram!? Поэтому ни о каком « н» и речи быть не может. Ему даже не приходило в голову, что я могу этого не знать…» Сердился писатель, и когда внуки отвечали ему только заданный «урок»: «никакой тяги к знаниям, прочитал от сих до сих – как настоящий бюрократ, неужели неинтересно заглянуть, а что же будет дальше?!»

Переводом Чуковский занимался всю жизнь, будучи редактором многих изданий, «переделывал» работу коллег не просто абзацами – главами. Как говорил Пастернак: «Корней всегда глубоко копает, своей дотошностью порой просто пугает издателей…» Но именно кропотливая работа переводчика Чуковского подарила стольким советским читателям просто незабываемое удовольствие от идеально переложенного чужого (! ) текста.

Так что не забывайте: нашим юношеским и детским впечатлениям от Редьярда Киплинга, Марка Твена, Оскара Уайльда, О'Генри, Артура Конан Дойла мы обязаны «вкусному» языку Чуковского – именно на его русском говорят и Робинзон Крузо, и барон Мюнхгаузен, и Том Сойер с Гекльберри Финном, и отец Браун ( Г. К. Честертона), и Холмс с Ватсоном, и герои Р. Л. Стивенсона, и Рикки- Тикки-Тави, и персонажи того же Уэллса…

Плакали над «Маленьким оборвышем» Гринвуда? – это Чуковский посеял в вас семена сопереживания и доброты.

А скольких поэтов он любовно «приготовил» к прочтению на русском! Уже упоминавшаяся его большая любовь – Уолт Уитмен, а еще Китс, Браунинг…

Еще в 1919 г. вышла первая работа Чуковского о мастерстве перевода – «Принципы художественного перевода». Эта проблема всегда оставалась в фокусе его профессионального интереса: в 1930 написано «Искусство перевода», в 41 и 68-м издается- переиздается книга «Высокое искусство».

В 60-х Чуковский вновь выступил как лингвист – написал книгу о русском языке «Живой как жизнь» (1962), где зло и остроумно обрушился на бюрократические штампы – «канцелярит».Эти его книжки – благодаря тому самому «глубоко копает» – чуть ли единственный пример того, как исследования писателя стали руководством к действию для языковедов. Казалось, смена исторической парадигмы, даже некоренная, сняла опалу с писателя: в 1957 г. Чуковскому была присвоена ученая степень доктора филологических наук, тогда же, к 75-летию, ему вручили орден Ленина; а в 1962 г. он получил почетное звание доктора литературы Оксфордского университета. Но сняла лишь наполовину. Надзор за литератором никогда не прекращался, и даже на его похоронах толклось неприлично много милиции и «мальчиков в штатском», запретившим тяжело больному Шостаковичу не то, что сказать прощальное слово, но даже присесть у гроба друга…

Сложность и некая противоречивость жизни Чуковского – с одной стороны, известного и признанного советского писателя, с другой – человека, не простившего власти репрессий и глумления над культурой, не приемлющего советской цензуры и, как он говорил, «литературного черносотенства», вынужденного скрывать свои взгляды, постоянно переживающего за дочь –«диссидентку» – все это открылось большинству его читателей лишь после публикации дневников писателя, из которого были вырваны десятки страниц, а об отдельных годах (например, о 1938-м) не было сказано ни слова. Корней Иванович был обычным человеком в плане реакций на происходящее: ему не раз было страшно, но большинство из тех, кому он помог или пытался защитить, отмечают, что всякий раз порядочность одерживала верх, и он писал письма, шел в малоприятные ему инстанции и защищал коллег и их творения.

В 1958 г. Чуковский оказался единственным советским писателем, поздравившим Бориса Пастернака с присуждением Нобелевской премии; после этого крамольного визита к соседу по Переделкино его, разумеется, заставили писать унизительное объяснение. Корней Иванович был одним из первых, кто открыл Солженицына, первым в мире написал восхищенный отзыв об «Одном дне Ивана Денисовича» и приютил гонимого писателя у себя, гордился дружбой с ним.

В 1964-м году он отправил письма в кучу советских инстанций в защиту арестованного за «тунеядство» Иосифа Бродского.

В 1966 году писатель был в числе 25 деятелей науки и культуры, подписавшихся под письмом Брежневу против реабилитации Сталина.

Чуковский поддерживал опального Александра Галича – на машинописной книжке стихов поэта написал: «Ты, Галич, бог и сам того не понимаешь».

О боге, кстати, был и последний осуществленный и распятый издательский проект Корнея Чуковского.

В конце « оттепели» писатель затеял пересказ Библии для детей. К работе он привлёк любимых писателей и художников и тщательно редактировал их работу. Осуществить задуманное было, естественно, весьма трудно в связи с антирелигиозной позицией Советской власти. В частности, ведомство сухаря Суслова потребовало от Чуковского, чтобы слова «Бог» и «евреи» вообще не упоминались в книге, которую категорически запрещалось называть «Библия». И тогда для Бога был придуман псевдоним (!) – «Волшебник Яхве». Книга под названием «Вавилонская башня и другие древние легенды» после зубодробительных согласований в ЦК была издана в издательстве «Детская литература» в 1968 году. Однако весь тираж, едва успевший попасть в книжные магазины и библиотеки, был изъят из «обращения» и уничтожен властями из соображений международной солидарности с … хунвейбинами. Так об этом культурном ЧП вспоминает один из авторов законспирированной Библии Валентин Берестов: «Был самый разгар великой культурной революции в Китае. Хунвейбины, заметив публикацию, громогласно потребовали размозжить голову старому ревизионисту Чуковскому, засоряющему сознание советских детей религиозными бреднями. Запад откликнулся заголовком «Новое открытие хунвейбинов», а наши инстанции отреагировали привычным образом».

Книжка «Вавилонская башня…» была опубликована только в 1991-м году, Корнея Ивановича не было в живых уже больше 20 лет. Но как говорил писатель в годы Великой Отечественной: « Будем ждать…»

А чем мы с вами – воспитанные на слове Корнея Ивановича хуже?! Подождем и мы… культа просвещения и искусства и «неба в алмазах», как обещал любимый писатель Чуковского Антон Павлович всего-то век с хвостиком назад».

Челябинск, Вера Владимирова

* Продукты компании Meta, признанной экстремистской организацией, заблокированы в РФ.

© 2015, «Новый Регион – Челябинск»

Публикации, размещенные на сайте newdaynews.ru до 5 марта 2015 года, являются частью архива и были выпущены другим СМИ. Редакция и учредитель РИА «Новый День» не несут ответственности за публикации других СМИ в соответствии с Законом РФ от 27.12.1991 № 2124-1 «О Средствах массовой информации».