9 августа (по другим источникам- 10-го) этого года (по уточненным «позициям» – в прошлом году) – отмечается 120-летний юбилей одного из забытых классиков русской сатиры, творившего в советский период – Михаила Михайловича Зощенко.

Забытого – в смысле, почти не читаемого, и малоиздаваемого.

А ведь в начале 20-х годов прошлого века ему хватило 4 лет, чтобы стать по-сумасшедшему популярным в не поддающейся «учету» массе читателей и ощутить себя знаменитостью в писательских кругах. Журналы «бились» за право опубликовать его новинки. Книги Зощенко издавались и переиздавались почти во всех советских издательствах. А в магазинах разлетались просто молниеносно. За 10 лет было дважды переиздано шеститомное собрание сочинений сатирика. И даже Маяковский – скупой до неприличия на высокие оценки для собратьев по литературному цеху, назвал ММЗ «большим и квалифицированным писателем», способствовал продвижению его произведений в журналы. Есенин, едва появились первые публикации Зощенко, написал, что «в нем есть что-то от Чехова и Гоголя» и «будущее этого писателя весьма огромно», а Корней Чуковский поражался «ненасытному читательскому спросу» на книги «незаметного конторщика».

В конце 30-х прозвенели первые тревожные сигналы, а в конце 40-х Зощенко и Ахматова «удостоились» внимания самых оголтелых идеологов Страны Советов. Травля по большому счету, поставила крест не столько на карьере писателя Зощенко, сколько абсолютной творческой несвободой и время от времени возобновляемым унижением, убила его желание и силы творить…

К столетнему юбилею Зощенко было издано немало его сочинений, появились весьма пристойные исследования творчества писателя. Интерес к творчеству русского «не вполне советского» сатирика, казалось бы, возбудил искрометным исполнением его рассказов Александр Филиппенко. Ан нет, только показалось…

О том, почему же сейчас, при ностальгии по всему советскому (включающему в себя и «фирменное» хамство) у определенной части общества Зощенко не читают, ведь в его произведениях этих реалий (даром что эпоха «начала социалистического идиотизма»), особенно так ненавидимого писателем хамства и тотальной профессиональной малограмотности – на всех с переизбытком; и чем нам – читавшим и читающим ММ – писатель ценен, – беседа с лингвистом Эллой Королевой, историком Андреем Маковецким и … морским офицером Александром Можаевым.

И даже хорошо, что из-за наличия множества биографий писателя, где годом его рождения долгое время ошибочно считался 1895-й, а днем рождения – 10 августа (все дело в войнах и старом- новом летоисчислении) мы можем отмечать дни рождения этого грустного человека, написавшего более тысячи смешных и занимательных текстов, дважды в год, плюс и юбилеи (при желании) удваивать.

Я вспоминала Михал Михалыча буквально несколько недель назад, когда перечитывала «по датскому поводу» поэзию Высоцкого. Конечно, зощенковский герой – как он сам его обозначил «средний человек», «продолжается», упрощенно говоря, не только в творчестве Владимира Семеновича: но и в образе «люмпен-интеллигента» в бесподобном произведении «Москва-Петушки» Венедикта Ерофеева, в прозе Ю. Алешковского, Е. Попова, В. Пьецуха. У всех этих писателей в структуре рассказчика сталкиваются (или перетекают друг в друга) черты «интеллигента» и «работяги», «культурный» русский и «простонародный». Однако, если у Зощенко это явление – оксюморон с нехилым энергетическим зарядом, то у названных прозаиков (за исключением «Венички») подобное языковое смешение приводило лишь к унылой тавтологичности, что довольно быстро «состарило » (при утрате «антисоветской» актуальности) их тексты.

А вот образ героя-рассказчика песен В. Высоцкого и эпический автор-герой мозаики другого Михал Михалыча – Жванецкого – этакая значительная художественная «першпектива» метода и «среднего человека» Зощенко. При всей глубине самовыражения у Высоцкого всегда, как и у Зощенко, – огромный интерес к другому человеку: по-моему, читатель это качество всегда осознано или неосознанно чувствует и ценит.

О созвучности художественных миров Зощенко и Высоцкого первым, кстати, сказал Е. Евтушенко после смерти поэта: «Для нас Окуджава был Чехов с гитарой. Ты – Зощенко песни с есенинской ярой». Несмотря на ошеломляющую, выражаясь зощенковским парадоксом «маловысокохудожественность» этих строк, наблюдение-то верное. Между текстами Зощенко и Высоцкого множество, я бы сказала, словесных перекличек, у литераторов есть общие вербально – семантические модели. На уровне подсознания, вполне по Фрейду…

У Зощенко: «Сегодня день-то у нас какой? Среда, кажись? Ну да, среда» (рассказ «Ошибочка»).

У Высоцкого: «А день... какой был день

тогда? Ах да-среда!..»

(песня «Ну вот, исчезла дрожь в руках...»).

В песне Высоцкого «Случай на таможне» персонаж нетривиально характеризует культурные сокровища, «изъятые» у контрабандистов: «Распятья нам самим теперь нужны, – Они – богатство нашего народа, Хотя и – пережиток старины». Конструкция «пережиток старины», сплавляющая в «ядерный» оксюморон «пережиток прошлого» и «памятник старины», – вполне в зощенковском духе: например, сродни выражению одного из его героев – «оседлать свою музу».

Да, и как Зощенко, Высоцкий «легко» и искусно создавал (правда, еще и примерял, как исполнитель) речевые маски, шел на риск, повествуя от первого лица, вследствие чего, как и его старший предшественник, постоянно ассоциировался со своими персонажами. Этот риск, на мой взгляд, – в обоих случаях необходимое условие художественной архитектуры их произведений (даже миниатюрных)…

Так вот к чему весь это мой спич – к вопросу: а когда и по какому поводу- причине вы последний раз читали – вспоминали писателя?!

Андрей Маковецкий:

– Всякий раз, когда вижу и слушаю, читаю Жванецкого.

Вообще думаю, это не случайно, что у нас столько писателей с именем Михаил, чьи острые «словесные» шпаги нацелены против всех мерзостей миропорядка: Лермонтов, Салтыков- Щедрин, Булгаков, Зощенко, Жванецкий…

Согласен: как только строй, что сделал Зощенко писателем – то есть советский (царский-то режим не позволил ему не то что творчеством заниматься, но даже закончить университетский курс и стать юристом, а с началом Первой мировой Зощенко ушел на фронт – стал кадровым военным), прошел точку кульминации и докатился до упадка того «социалистического абсурда», что высмеивать начал еще Зощенко, в отечественной литературе появились такие же, кстати, непереводимые авторы – его органичные последователи Высоцкий и Жванецкий. И такие же, кстати, удачливые – в плане «народной» любви и оценки коллег (нюансы опустим).

И когда я говорю – последователи, я имею в виду их новаторство в освоении новых художественных форм (или радикального преобразования уже существующих) и неизменное авторское присутствие, а также смелость в создании своего «языка». Ведь тот обожавший Зощенко читатель 20-30-х годов прошлого века сильно заблуждался, что Зощенко пишет на «его» языке. Михал Михалыч писал на своем, созданном им самим языке, – он тонко, с отличным знанием оригинала, талантливо имитировал простую речь. Конечно, более искушенная, так сказать, «грамотная» публика это понимала, но даже она частенько «сбивалась» – как тот же Горький, что призывая Зощенко написать книгу об истории мировой культуры, мотивировал это тем, что нужно бы Вам, батенька, «переменить тему» – то есть не писать о несчастьях маленького или «среднего человека», сначала прошедшего через жернова несправедливо устроенной жизни при монархии, а после известного социального переворота 25 Октября окончательно запутавшегося в «предложениях» нового мироустройства, где борьба с унизительными «блошками» повседневности, повсеместным хамством постепенно свела на нет великую эпоху – ну, просто по масштабам изменений и преобразований: электрификация, индустриализация, атеизм, обретение всем обществом начальной грамотности…

Но Зощенко, как потом Ерофеев, Высоцкий, Жванецкий, имел «абсолютный слух» на малейшие перепады в общественной атмосфере. Он улавливал жизненно важные вопросы, встающие перед массой людей. В нужный момент появлялись его рассказы о жилищном кризисе, принявшем угрожающие размеры в середине 1920-х, о равнодушии советских чиновников, в чьи прямые обязанности входила исключительно забота о благоустройстве людей. А еще о: бюрократизме, волоките, взяточничестве и о многих других «мелочах» в виде гнилых дефицитных брюк, год как неисправной ванной, и даже «отсутствия наличия гробов для честного служащего, если он не вор или спекулянт». Обо всем, с чем люди сталкивались в повседневном быту. И что делало такую прекрасную человеческую жизнь подлой и невыносимой… Он написал, как и хотел Горький, юмористическую «Историю Культуры» – « Голубую книгу», но, – в свое время, и, по точному определению писателя, вышла-то у него из-под пера совершенно иная тема: «краткая история человеческих отношений».

Этим же эпическим трудом занимается и Жванецкий все последние полвека. Только он «борется» с нашими «обывательскими» заморочками, то есть показывает их нам, проводя кропотливую, изящную работу с отличным знанием нашей же психологии, пытаясь научить современников понимать и ценить в жизни действительно важные вещи…

Это, видимо, удел отечественных профессиональных литераторов – быть по совместительству «социальными педагогами».

Чтобы не быть голословным в утверждении, что творчество Жванецкого соприродно своими многосмысловыми (минимум – двусмысленными) афоризмами и этическим императивом литературе Зощенко, предлагаю «задачку»: какие из этих фраз – зощенковские, а какие – Михал Михалыча – Второго:

«Вообще искусство падает».

«Поэтому, если кто хочет, чтобы его хорошо

понимали здесь, должен проститься с мировой славой».

«Очень даже удивительно,

как это некоторым людям жить не нравится».

«Надо

достойно ответить на обоснованные, хотя и беспочвенные жалобы иностранцев –

почему у вас люди хмурые».

«Вот говорят, что деньги сильнее всего на свете.

Вздор. Ерунда».

«Критиковать нашу жизнь может человек слабого ума».

Неправда ли, работа по «идентификации» требует усилий?!

«Помощь друга»: нечетные фразы принадлежат Зощенко, четные – Жванецкому.

Согласитесь, Жванецкий, сочувствующий современникам и соплеменникам вообще, хотя и не симпатизирующий (как и Зощенко, или Высоцкий, или Веня Ерофеев) многим гадким проявлениям их порой пугающих черт, в общедуховном, так сказать, аспекте продолжает работу Зощенко по реабилитации «обывателя» с его «нормально-обыкновенными» житейскими интересами, естественными слабостями,

здравым смыслом, счастливой способностью смеяться не только над другими, но и над собой.

А, в общем-то, и Зощенко, и Жванецкий исподволь ведут нас к мысли, что никаких «мещан» и «обывателей» в чистом виде не существует, это лишь ярлыки, бездумно пущенные в ход радикальными силами и демагогически используемые авторитарными режимами всех времен для «идейного» оправдания своей, по большому счету, бесчеловечности и некомпетентности.

А привлекает лично меня в этой заложенной, собственно, именно Зощенко, сгущенной смеховой интенсивности – органичный синтез интеллектуальной изощренности и демократичной манеры подачи «материала».

Александр Можаев:

– В прошлом году, когда как-то бестолково, но с размахом отмечали столетие начала Первой Мировой, я думал, почему никто не цитирует Михаила Зощенко – не только отличного рассказчика, но и участника этой бойни – храброго офицера, начавшего воевать прапорщиком, дослужившегося до капитана, написавшего о Великой войне произведение «Перед восходом солнца» (точнее, оно и о войне тоже), одна лишь строчка которого «В ту войну прапорщики жили в среднем не больше двенадцати дней» передает всю катастрофичность тех событий.

Мы (говорю о «морской касте») его читаем и читали, и потому, что писатель – сатирик да к тому же герой войны (у Зощенко за Первую войну – 5 боевых орденов, причем обе «Анны» за храбрость!) – редкость, и потому, что его собирательный герой, хоть и головотяп на всю голову, но такой неунывающий бодрячок – квинтэссенция рядового соотечественника: ничем его с «занятой жизненной позиции» не собьешь: ни тем, что «ввиду кризиса» пришлось с « молоденькой добродушной супругой», дитем и тещей в ванной комнате проживать; ни тем, что в купе пришлось ехать с компанией психов; ни тем, что в магазине продали «порченые» брюки – «их для весу водой на фабрике обливают…оттого они и преют, и портятся»…

Ну, и потом: внук Зощенко – морской офицер (отличный, кстати), у меня отец был с ним довольно близко знаком, и я – ну, просто, знал, кто это. У нас такая, если угодно, корпоративная солидарность, как теперь говорят.

Но, если честно – не вслух же мы его рассказы в кают-компании читали – мне просто смешно и интересно с Зощенко: я его открываю, и словно на палубу поднялся при самом комфортном раскладе за бортом:

Никто в России не может выдержать своего величия.

Рожи кривые – следствие уродливой социальной действительности.

Спи скорей – твоя подушка нужна другому.

А «Голубая книга» – как ее издали при Сталине – диву даюсь: у Зощенко же черным по белому приведены слова «одного ученого попа» от 1734-го года про «тайную канцелярию, которая учиняла жестокую расправу с царскими врагами. Он сказал на своем дурацком наречии: «Ежели бы перстом руки изрыть частицу земли на месте оном, то ударила бы из нее фонтаном кровь человеческая».

И вся эта книга, написанная им так, как будто бы до него никто никогда ничего о прошлых веках не писал (и в рассказчики-то выбрал полуинтеллигентного, нахватавшегося «верхушек» знаний Коленкорова, приглушив голос Автора – с его высоким пониманием жизни) – то есть чистые страницы как бы впервые заполняются фактами и рассуждениями о том, что плохо, а что хорошо было в человеческих отношениях в ту «далекую давность», и какие уроки следует современникам Зощенко из этого извлечь – производит просто необыкновенное впечатление.

Андрей Маковецкий:

-Да-да, совершенно верно: Зощенко на волне моды по созданию кодексов для советского человека в этой книге предлагает, почти провозглашает свой моральный кодекс для нового гражданина (как потом ернически сформулировал жизненные принципы «нового русского» Жванецкий), шагнувшего из «лапотной России» в новую «перестроенную на новом коллективном основании» империю. «По Зощенко» нужно жить так:

чтобы «люди получали деньги за свой труд, а не за что-нибудь другое»;

чтобы «печальные дела, связанные с любовью, у нас все же понемножечку исчезали»;

чтобы « всяких жуликов и подлецов, которые своими коварными действиями тормозят плавный ход нашей жизни …вывести на чистую воду»;

чтобы «многие неудачи померкли в своем первоначальном значении…и превратились в прах вместе с глупостью, хамством, мещанством, бездушным бюрократизмом и елейным подхалимством».

Элла Королева:

– Ну, тогда уж и поставим точку, точнее воскликнем вместе с Зощенко, что люди должны «научиться уважать друг друга и быть друг к другу внимательны и любезны…любить людей надо со всей силой своего сознательного сердца. И это на голубом мраморе надо записать черными буквами с пятью восклицательными знаками».

Кстати, Вера с Андреем точно подметили, что подобные максимы нам «шутейно» продолжили «подбрасывать» Высоцкий со Жванецким. Вспомните у ВСВ цикл «Про любовь в каменном веке»: «Не ссорь меня с общиной – это ложь/ Как будто к тебе ктой-то пристает/Не клевещи на нашу молодежь/ Она – надежда наша и оплот!»; «Семейные дела в Древнем Риме»: «Опускаюсь я, патриции/ Дую горькую с плебеями!»; «Про любовь в средние века» и «…эпоху возрождения»: «Женщину с самого низа/ Встретил я раз в темноте/ Это было Мона Лиза / В точности как на холсте/ Бывшим подругам в Сорренто хвасталась эта змея/ «Ловко я интеллигента/Заполучила в мужья!» – это ведь, частично, и реминисценция «Голубой книги» Михал Михалыча.

Александр Можаев:

-Я все-таки продолжу и отвечу на вопрос: когда и почему вы последний раз вспомнили о Зощенко. У меня повод для этого отчего-то всегда связан с войной: я уже сказал про Первую Мировую – ну, не годятся по политконтексту Хемингуэй с Ремарком – цитируйте Зощенко с Андреевым…

Новости «Новый Регион – Челябинск» в Facebook*, Одноклассниках и в контакте

Последний же раз я вспоминал писателя в майские дни, когда проходил по Невскому мимо Театра Комедии – на афише увидел «Тень» Шварца и вспомнил, что Зощенко со Шварцем в первые же месяцы войны написали пьесу «Под липами Берлина» – о взятии советскими войсками немецкой столицы. Она шла на сцене Акимовского театра, когда немцы держали в блокаде Ленинград. Моя бабушка – она не могла покинуть город – ходила на спектакль. Ей, правда, больше нравилось, когда можно было попасть на оперетту Кальмана, но на «Липы» она тоже ходила.

Я знаю, что Ахматова говорила о нестойкости Зощенко, когда шла травля сложных для власти писателей, мол, «не прошел испытание вторым кругом» – по Данте, думаю. Но у меня другое мнение: Зощенко, конечно, писатель, но и офицер. И у него понятие о служении было другое, нежели, допустим, у АА. О служении и Отечеству, и народу. Он же в первые дни Отечественной пошел в военкомат и написал заявление: «Прошу отправить на фронт», ведь его военный опыт – к январю 17-го Зощенко командовал батальоном – был чрезвычайно ценен. А он был давно и тяжело болен: порок сердца после немецкой газовой атаки летом 1916-го (блиндажи эти подозрительные, откуда потом газы и выпустили, Зощенко, кстати, и обнаружил: писал об этом несколько рапортов начальству, но эти ротозеи-командиры все профукали). Его даже при дефиците офицерских кадров по такому состоянию здоровья не взяли, и он, оставшись в тылу, делал, что мог для победы над врагом: с первых дней войны вступил в группу противопожарной обороны (тушили зажигательные бомбы) и со своим сыном дежурил на крыше дома во время бомбёжек. Писал антифашистские фельетоны для радио и газет… И эвакуирован-то был по приказу. Нисколько не сомневался в победе: в эвакуацию повез черновики будущей научной автобиографии « Перед восходом солнца». Понимаете, неважно, в какую канаву Отечество завели тупые правители – нужно на своем месте работать так, чтобы вместе с другими приличными людьми из этой передряги выйти живыми и в разуме. А уж если – война…Мне кажется, это был жизненный принцип Зощенко. Он был человеком чести – это дорогого стоит, при этом еще и писатель превосходный – по моему, читательскому мнению…

Почему его не читает нынешняя молодежь?! А они вообще читают что-нибудь?!

Это вопрос не ко мне. Если на него вообще кто-нибудь в состоянии ответить.

И потом, вы точно уверены, что лет 40 назад у нас и вправду была самая читающая в мире страна?! Мне кажется, книгочеев и не может быть много. Хотелось бы, но…

Элла Королева:

– Нет, мы тоже не уверены. Я вот, к тому же, даже и не предполагала, что морские офицеры могут быть почитателями Зощенко. Мне казалось, они всем экипажем читают Пикуля с Конецким или смотрят сагу «Адмиралъ». Ан нет.

Клише нужно из сознания изгонять – шестеренки мозга забиваются или крутиться начинают в ненужную сторону…

Про честь офицера Зощенко даже и говорить не буду – так это верно: он, когда его уже до безобразных величин оскорбил Симонов, так и говорил: «я боевой офицер, писатель, унижен до последней степени…» Видимо, себя он хоть и препарировал по собственному методу Павлова – Фрейда – Зощенко в уже не раз упомянутой книге «Перед восходом солнца», но как личность не расчленял.

И все-таки мне кажется, что его служение – это миссия интеллигента.

И он был последователем дела, в первую очередь, своих родителей: папы – художника- передвижника, и мамы, что умудрялась при наличии 8 детей писать рассказы из жизни бедняков для газеты «Копейка».

Дело в том, что жизнь самого Зощенко была совсем не сахар. Гимназию он успел закончить, но случилось это в 1913-м году. Отец умер, и Миша был вынужден оставить юрфак университета – матери пособие на детей не давали, нужно было зарабатывать. До Первой мировой он был контролером на железнодорожной линии Кисловодск – Минеральные воды. С 1914-го – в окопах: прапорщик, командир взвода, в канун Февральской революции – комбат, капитан. Ранен, потом отравлен при газовой атаке немцев.

При Временном правительстве – начальник почт и телеграфа, комендант Петроградского Главного Почтамта. Если бы он не ушел с этого поста в Архангельский полковой суд, именно у капитана Зощенко пришлось бы Ильичу со «товагищи» «брать» почту, телеграф, телефон.

Андрей Маковецкий:

– И не факт еще, что у боевого капитана большевики бы так «легко» этот ресурс отняли.

Элла Королева:

– Минимум – с боем.

После Октябрьской революции – тоже чехарда: пограничник в Стрельне, Кронштадте. Командир пулеметной команды – опять доброволец – под Нарвой и Ямбургом. После демобилизации по нездоровью: агент Петроградского уголовного розыска, милиционер в Лигове, инструктор по кролиководству и куроводству в Смоленской деревне. Снова в Питере – сапожник, конторщик, помощник бухгалтера в порту «Новая Голландия»…

И все это на фоне потрясающей эпохи – возвышенных идей и романтических идеалов, колоссальных разрушений и амбициозных проектов социальных и промышленных преобразований, террора, голода, тифа и безработицы…

Любой другой человек – с менее вибрирующей совестью – переживал бы в таких обстоятельствах исключительно о себе и близких. Но Зощенко, увидевший еще до переворота, что социальное устройство несправедливо, чувствовал себя виноватым перед «миром улицы» уже тем, что «родился на чистых простынях»… И он сам себя мобилизовал на служение «бедному» человеку.

Зощенко не эмигрировал (хотя у него было такое предложение) во Францию. Он еще с дореволюционных времен знал, что такое произвол властей – после смерти отца, скитания матери по инстанциям были сплошным унизительным « хождением по мукам», – и поэтому не спешил покинуть «тонущий корабль». И постепенно понял, что корабль не тонет. И даже увидел свое место на этом корабле, да еще такое, о каком мечтать перестал еще в гимназии: литература.

Зощенко понял мучения «бедного» человека, который в революционном вихре преобразований, как ни старался, ни тужился, но не мог разобраться: для чего это все, зачем!?

Потом стали возникать и другие вопросы – уже у Зощенко к этому «оперившемуся» «бедному» человеку, коему в 20-е годы писатель хотел раскрыть глаза: мол, жизнь все равно прекрасна и удивительна, не опошляйте ее глупостью и прочими «убожествами», учитесь, работайте, любите по-человечески!

Ну, а в середине 30-х годов немало вопросов накопилось и к преобразователям…

О Зощенко и его сложностях, об огромном количестве написанных и задуманных им произведений можно говорить часами – днями – годами…

Лучше всего – перечитать. Или прочитать, если этот сатирик для вас – незнакомец. Как уже сказал господин вице-адмирал: «Зощенко открыть, как выйти на палубу при самых комфортных условиях за бортом»… Это при том, что автор произведений, большинство из которых написано искрометным бисером сатиры, был очень замкнутым и грустным человеком, мучимым ночными кошмарами. Да еще и преследуемый противными фуриями сталинизма. Не случайно же очевидцы поражались: Зощенко улыбался в гробу – словно с усмешкой покидал свою «режимную» зону.

Я Михал Михалыча, кстати, о вопросе – зачине беседы, непременно вспоминаю в ноябрьские праздники. Есть у него премиленький фельетон «Великая годовщина», начинающийся так: «Где кто что празднует! В Москве – Октябрьскую годовщину. В Ростове – на – Дону – годовщину смерти бывшего хозяина кафе Ампир».

Но более всего мне утешительны его строчки все из того же «Перед восходом солнца»: «Сила разума способна победить страх, отчаяние и уныние… Это и есть контроль высшего уровня психики человека над низшим».

Повторяю фразу как мантру, когда слушаю очередной бред нынешнего министра культуры и прочих «внеразумных» соотечественников.

И в очередной раз убеждаюсь: для Зощенко мелка мерка советского века: об этом, кстати, по принципу «от противного» рассказывает и замечательная книга

Бенедикта Сарнова «Пришествие капитана Лебядкина (Случай Зощенко)». Казалось бы, Зощенко помещен в широкий литературный и идеологический контекст, а он все равно узок для «третьего измерения» двусмысленного комического слова писателя, которое многие критики так и не могут до конца «прочитать». И выходит – можете отнести это к любому гонимому таланту в Отечестве (а не гонимые у нас – только неталанты): не Зощенко является «случаем» в цепи событий советской культуры ХХ-го столетия, а все эти партийные постановления и фигуры – Сталины и Ждановы, так сказать, отдельные «случаи» в метафизическом масштабе художественного мира Михал Михалыча.

Челябинск, Вера Владимирова

* Продукты компании Meta, признанной экстремистской организацией, заблокированы в РФ.

© 2015, РИА «Новый День»