Как уже сообщал «Новый Регион», на саратовском процессе по делу Эдуарда Лимонова государственный обвинитель Сергей Вербин потребовал для писателя наказания в виде 14 лет лишения свободы в колонии строгого режима.
За считанные дни до этого судебного заседания корреспонденту телекомпании «Эхо» Александру Орлову, единственному из российских и зарубежных СМИ, удалось взять в Саратовском централе интервью у Лимонова. Два месяца назад, когда тележурналист еще только собирал необходимые разрешения, «Новый Регион» попросил его задать несколько вопросов писателю.
Во вторник, 4 февраля, текст беседы Александра Орлова с Эдуардом Лимоновым распространяется «Новым Регионом» эксклюзивно, по согласованию интервьюером.
Александр Орлов: Как в тюрьме работается и пишется писателю? Были Достоевский, де Сад, тот же Гумилев, они тоже писали в тюрьме. Как это все происходит? Как Вы работаете над своими книгами? Этот период Вашей жизни чрезвычайно плодовитый, много книг написано, за полтора года – семь, кажется, они большой резонанс вызвали в обществе, эти книги, их читают, они хорошо раскупаются… Как Вы пишете?
Эдуард Лимонов: Ну, большая часть написана во время следствия и во время следственных действий за те 15 месяцев, которые я сидел в Лефортово. Там у меня была масса времени. Сейчас у меня времени меньше, поскольку идет процесс. То есть он с перерывами, но он неуклонно идет и к процессу надо постоянно готовиться, надо тоже много писать и я вот произнес речь на 8 часов, полтора дня я говорил. Эта речь в письменном виде существует, ее надо было написать. До этого – еще ряд документов. То есть я, в основном, сейчас поглощен, был поглощен вот этой работой по суду. А в Лефортово за 15 месяцев, по-моему, меня всего пять раз вызвали на допрос к следователю, не считая ознакомления с делом. У меня была уйма времени, поэтому я написал столько книг без проблем. Лефортово, вообще, – такая тюрьма, одинокая, человек предоставлен самому себе, кстати, много случаев, когда люди сходят с ума, поскольку там никого не видишь. Здесь тюрьма другого плана, например, если на суд-допрос ездишь, то есть на суд или на допрос к следователю, то ты имеешь возможность общаться с людьми каждые два-три часа, два-три часа в день с другими заключенными, здесь интереснее в смысле сбора материалов, например, ну запоминаешь, узнаешь. А работать в Саратовском централе, я еще и не работал – не до этого было. Вот Вам ответ на Ваш вопрос.
Александр Орлов: Какие-то детали, – людей, безусловно, это, в первую очередь, страшно интересует, по телевизору этого обычно не показывают, не говорят о том, как человек пишет в тюрьме, не касаются книг. Обсуждаются политические аспекты, вот есть экстремисты, террористы, и все. Ну, может быть, какая-то история есть или несколько историй…
Эдуард Лимонов: Нет, ну нужно было всего добиваться, очень плохой был свет в Лефортово, где-то эта лампа под самым потолком, у меня очень большой минус диоптрий зрения, мне очень плохо видно было. Я попросил настольную лампу, настольную лампу мне не дали, я попросил еще раз, и когда пришел прокурор по надзору, попросил еще раз. Тогда они решили вопрос следующим образом. Мне сказали: «Настольную лампу мы Вам не дадим, опасно, но мы будем Вас выводить в пустую камеру, и Вы там будете, сколько Вам нужно, писать, сидеть. И туда мы будем Вам давать настольную лампу». В общем, оказалось больше, чем я хотел. Я сидел, и большую часть я потом работал после обеда, выходил в пустую такую хату в фуфаечке, там у меня была фуфайка с какими-то странными буквами, чуть ли, ни Христос, «ХС», что они значат, я не знаю. Хлоркой, такие, выеденные. Вот я в ней приходил, садился, застилал ее на железную койку, на шхонку и писал, смеясь, себя я называл Солженицыным в это время, а сам скрипел... Так вот и работал. Работать было достаточно неплохо, я работал даже в момент, когда мне предъявили 31 августа обвинение по совершенно чудовищным статьям. По статье 205-й – это до 20 лет, по статье «терроризм», по статье 208-й, однако я хорошо спал и работал благодаря какой-то своей собственной ментальной дисциплине, которую за годы накопил. Вот тюрьма. Хотели, я думаю, чекисты показать свою такую либеральность и позволяли мне писать. Однажды отданный приказ, он соблюдался вплоть до того, как я был переведен из Лефортово в Саратовский централ. Так вот я год с лишним и писал. Ходил, выводили меня.
Александр Орлов: Глупый, конечно, вопрос. Вам позволяют пользоваться, скажем так, инструментами современности, ноутбуком, пишущей машинкой?
Эдуард Лимонов: Ну, я никогда не спрашивал, это нелепо в условиях тюрьмы просить такие вещи. Есть какой-то контекст тюрьмы и если все нормально – ручка, карандаш или тетрадь – остальное просто ни в какие ворота не лезет. По-моему глупо, глупо просить ноутбук. Это не тюрьма, не знаю какая, французская или какая японская… Я думаю, что до этого еще далеко.
Александр Орлов: По поводу «Дневника неудачника». На мой взгляд, ну и не только на мой, пожалуй, это самая удачная Ваша книга. Просто потрясающая. Ну, конечно, это субъективно. Я заметил в последних Ваших книгах, и другие люди, кстати, отмечали, что Вы постоянно возвращаетесь к этой книжке и какие-то пророчества озвучиваете, 30 лет назад написанные. Что удивляет, они сейчас, как, впрочем, и некоторые стихи Ваши, почти буквально реализуются в Вашей жизни. Откуда это все? Вообще, об этой книжке хочется спросить. Что это за книжка, и как Вы писали? Может, тоже какие-то там были нюансы?
Эдуард Лимонов: Ну, она была написана в 76 – 77 годах и это, скорее, такие озарения. У меня был тогда определенный жизненный кризис, я был безработным в Нью-Йорке и жил очень плохо: голодно, бедно, но не это было главное. Главное, что был период такого возвышения к новой жизни и понимания мира. То есть, где-то в 76 году я сделал человеческое открытие, каждый человек делает такое определенное открытие, что, собственно говоря, любой биологический индивидуум никому не нужен. И тут я осознал просто космическое одиночество и погрузился в него, и в результате этого, как видите, получился ряд таких пророческих совершенно, во всяком случае, для моей жизни, каких-то вот таких озарений. Это была взвинченная, такая нереальная жизнь в тот период. Результаты ее в этой книге отразились. Написать еще одну такую книгу я бы не хотел и не нужно. Одна такая должна быть. Я ее никогда не пытался повторить тем вот методом, которым она написана, вот таких коротких отрывков, я не пытался вульгаризировать себя и повторить это. Безусловно, я сверяю по ней свою жизнь часто, когда я вдруг понял, что эта книга пророческая, и я сверяю свою жизнь с этой книгой. У меня и до этого бывали… Кроме писательской жизни существует у каждого человека своя мистическая жизнь и она у одних развита, у других – не очень. Я думаю, все люди обладают чем-то каким-то таким, на самом деле, все от рождения имеют какие-то такие возможности предвидения и проникновения в этот параллельный мир, метафизический мир. Но, просто, многие за водкой и за обычной жизнью, за обыденной, просто не замечают своих собственных… Не сравнивают, не пытаются понять, не переосмысливают, не замечают своих собственных озарений и предвидений. Есть такое понятие как интуиция. Вот это близко. Если развивать интуицию, то можно потом многое понять.
Александр Орлов: Во всех Ваших книжках присутствует определенная философия, по крайней мере, у меня складывается такое впечатление, что они пронизаны все определенной философией. Я просто хотел бы от Вас услышать, что это не просто так, писательство ради писательства, что есть какая-то идея, на которую все эти книжки нанизаны, скажем так, на единый стержень Лимонова. То, что с Вами происходит, на мой взгляд, это реализация, проявление этой философии, если возможно вообще так говорить в прикладном смысле о философии.
Эдуард Лимонов: Я не особо мудрствовал, никогда не пытался выдавить из себя что-то. Если у меня был какой-то материал жизненный, стоящий того, чтобы о нем упомянуть, я это делал. Я никогда не думал о механике писательства. Вообще, я считаю, что профессия такая, она не существует, это глупо. На самом деле – в высших своих проявлениях писатель – это, безусловно, философ, изначально так и выглядело. Философ, учитель, а просто писать о каких-то выдуманных персонажах крайне неинтересно, это не предмет для того, чтобы делать это профессионально. «Профессиональный» писатель как таковой существует всего ничего. Первым «профессионалом» был Бальзак, в литературе до этого не было «профессиональной литературы». И сейчас, я думаю, что, возможно, она просто вымрет. И вымирает. Во всяком случае, если судить по нашей, российской, состоянию российской литературы, оно сейчас крайне плачевное, на мой взгляд, просто беспомощное, никакое. И я думаю, это нормально, это хорошо. То есть, говорили о смерти романа долгое время и правильно говорили. Может быть, преждевременно, опасаясь, но, в конце концов, все это умерло, уже никому не интересно, никто не верит в эти созданные искусственным воображением какие-то такие конструкции словесные. Потом многое уничтожило кино. Скажем, Бальзак там мог на три страницы описывать одну и ту же этажерку, а на гостиную – тридцать страниц у него уходило, это было интересно, или какой-нибудь диван, или буфет. Если посмотреть внимательно, то он так и делал. Ну, а кино мгновенно решало эту проблему обводом камеры в несколько секунд. Потому постепенно, собственно говоря, осталась квинтэссенция: то, что можно сообщить, это – мысль. Книга, как никакая другая форма, приспособлена к передаче мысли, нет ничего лучше для передачи мысли. Кинематограф, все-таки, передает эмоции, показывая какой-то ландшафт хмурый, внушаются эмоции определенные. Дальше он вынужден обращаться к помощи слова, а книга – это именно наилучший способ передавать мысль. Все большие писатели были, безусловно, философами и диктовали миру свое мировоззрение.
Александр Орлов: Скажите, а вот философия бунта. Как Вы думаете, она вот в новом, изменившемся мире, а мир изменился радикально, будет ли она иметь место в России именно как философия бунта?
Эдуард Лимонов: Ну, об этом даже не стоит и спрашивать, потому что это в природе человека. Человек – он не то что изменяется, происходят метаморфозы постоянные и в социуме и, безусловно, то положение вещей, которое сейчас существует, оно не такое уж старое. Развитой этот капитализм, он всего ничего насчитывает, каких-нибудь две сотни лет. А до этого было по-иному, хотя нам кажется, что это одно и то же, хотя было по-иному, и это рассыплется, так же, как и все остальное, понимаете? А что такое так называемая революция, Вы говорите, философия бунта, но это философия революции изменений, кардинальных, острых. Они всегда были в жизни общества. Революции были при персидских царях, какой-то маг Гаумато приходил, свергал определенного царя, и были, пока существует обозримая история, эти вещи. Революция – такой же законный, естественный способ существования общества, как и не революция. Человек живет на слишком узком отрезке измерений, и он не способен для себя это понять. В отдельные эпохи вдруг нам провозглашают конец развития, не развития, а конец метаморфоз этих, вот метаморфозы окончились, достигнут там коммунизм, величайшая, самая лучшая социальная система, дальше ехать некуда. Теперь нам вдруг говорят, что вот эта дрянная социальная система, которая кое-как образовалась в России, что это самое прямо у нас величайшее достижение. А я не только не верю – это смешно, это рабские совершенно размышления подобного рода. Это просто говорит о том, что у людей нет времени, они слишком заняты всяким смотрением телесериалов, всяким дерьмом – семечки, что они там еще поедают? Водку пьют? Знаете, будет то, что будет. Если ничего не будет, то тоже не страшно. И хорошо, потому что такая культура, как вот я сейчас сижу с министром культуры… Мужик-то он хороший, нормальный, но я прямо ему… И мы каждый день с министром культуры Саратовской области – сидит со мной в одной камере – и я сделал для себя, ну, не такое уж прямо открытие…Так вот, то что называется у нас культура –это такая самодеятельность. Привозят какую-нибудь там Долину, еще чего-то показывают, и есть еще такая более высокая культура – это Башмета показывают, всю эту хрень, – не культура все это. Ни то не культура, ни это не культура, поскольку все это неживые ошметки каких-то… Это не есть то, что меняет состояние человека, культура – она живая всегда, она побуждает к каким-то действиям, даже, я бы зашел так далеко, сказал бы, что культура – это побудительные мотивы для действий, а то, что мы сейчас имеем – это достаточно жалко все. Россия, как всегда, хотя мы кичимся, у нас есть такое мессианство, у русских есть такое наглое «Мы лучше всех! Мы…», мы, я думаю, преуспели в военном искусстве, действительно, в свое время. И вот, когда мы остановились в развитии наших вот этих – военного искусства и прочего, – то оказалось, что если внимательно посмотреть, то у нас ничего интересного нет. У нас живопись дерьмовая, появилась она где-то там робко в 18-ом веке. Она вот третьестепенная в сравнении с европейской живописью, которая уже, знаете, была, черт знает когда, какой-нибудь Боккаччо, Боттичелли, извините, и все это 14 век. А у нас что? У нас первые крепостные художники, или кто там, Брюллов, Карл Брюллов, это третьестепенный, даже не итальянский, вообще общеевропейский художник. У нас нет… только где-то в 19-ом даже не в 19-ом, 20-ом веке российский авангардизм интересен более или менее. А так, достаточно жалкое и молодое искусство, неинтересное. Литература – тоже никаких особенных… Знаете, во Франции в 16-ом веке, в 15-ом были Рабле, Вийон, а у нас первый русский поэт Тредьяковский, это уже бог знает когда, это уже чуть ли ни где-то 18 век, его били палкой при дворе, в острастку. То есть особенно гордиться нечем. Возможно, нам еще предстоит черт знает что…
Александр Орлов: У Вас очень много знакомых за рубежом, в России, это выдающиеся люди. Люди, которые очень сильно выделяются на фоне всего человечества. Они как-то Вам помогают в этой ситуации? Вот были ли такие моменты, когда Вы знали какого-то человека или, может быть, на него надеялись, а он оказался другим? Или, наоборот, может быть, какой-то человек, Вам не очень знакомый, вдруг он проявил себя иначе? То есть, момент истины же присутствует...
Эдуард Лимонов: Я не очень, ну, прям, оцениваю своих друзей в той степени, в которой они помогли мне или нет. Я не знаю. Я жил в нескольких странах, и жил в Соединенных Штатах 14 лет, во Франции у меня скопилось какое-то количество, безусловно, соратников, ну, друзей. Друг – это нечто живое, это – постоянно находишься в каких-то отношениях. Если оставил этих людей 10 лет тому назад, то таких отношений уже нет. Я ни от кого ничего не хотел, я ни к кому не обращался ни с какими просьбами, ни из тюрьмы, ни откуда. Я считал в порядке вещей, что что-то организуется. Действительно, во Франции организовалась очень мощная поддержка – там выходит масса статей. Когда я последний раз читал петицию французских интеллектуалов в мою защиту, там было более ста подписей достаточно мощных, всяких таких культурных величин: издателей крупных, многих писателей, лауреатов премий 2001 года. Масса премий: Медичи, премия Французской академии, премии, премии, премии и так далее. Наверное, это какое-то значение может и будет иметь, посмотрим, скоро будет приговор. А на самом деле я ничего не жду. Ожидать каких-то братских уз от людей, которых ты встречал на протяжении 60-ти лет жизни, – это не знаю, глупо, что ли... Я бы, безусловно, мой принцип был такой, что я всегда вступался, когда ко мне обращались, или я знал, что есть какое-то справедливое дело – я вступался. Когда судили писателя Дмитрия Быкова, я помню, за какую-то хрень… Мы принадлежим к различным политическим лагерям – я пошел на его суд и выступил, когда меня спросили, и так далее, я много раз вступался за… прежде всего, выступал в защиту свободы слова: в защиту журналистов, писателей, потому что это – то, чем наше общество отличается от мира физического, где исключительно насилие преобладает: кто сильнее, тот и прав.
Александр Орлов: Многие писатели российские, я не буду называть фамилий, осуждают Вас. И не просто осуждают, почему-то в осуждениях чувствуется какая-то издевка, злорадство что ли.... И вот еще, такое мнение озвучивается: «Вот хорошо, что Лимонов сидит, столько много написал, ну и пусть сидит – может быть еще 20 книг напишет». Есть такая ситуация. Что Вы думаете по этому поводу? Зачем они это делают?
Эдуард Лимонов: Ну, у современников редко кто вызывает симпатию, такого не бывает, обычно – неприятие. Во-первых, недаром же – нет пророков в своем отечестве – это очень важная вещь; а второе – нет пророка в своем поколении, например, люди моего возраста меня на дух не выносят, и это нормально, я считаю, для такого среднего человека нормально не выносить людей, которые живут иначе, которые видны, ярких людей то есть. Меня, например, порицают за то, что я создал партию и т.д. Насмешка, Вы говорите, насмешка – это первая стадия признания. Понимаете? Это всегда так было. Люди смотрят на нечто, на что-то, что им не доступно или яркое и выразительное, в такой форме человек всегда встречает неприятие нового. Слава Богу, у меня более счастливая судьба, за то меня ценят и идут за мной люди нового поколения. Это куда более важно. Те люди моего поколения мне совсем не интересны, практически все – вялые и ничего интересного они не создали, они недостаточно смелые в своей мысли, они недостаточно смелы были в своих, назовем это пышно, творениях, они неудачники, по сути дела, в любом смысле. Поэтому критика этих людей мне совершенно безразлична. Я просто смотрю на отношение последователей. Людей, которые идут за мной, поэтому это важно.
Александр Орлов: Вот по этому поводу. Сейчас это часто используется в пропагандистской какой-то кампании. Ставятся такие акценты – журналисты многие, к сожалению, так говорят. Вот Лимонов. Он известный, интересный человек, его, конечно, постараются спасти и не осудить, а вот его ребята – они ни за что пострадают. Он их в это втянул, и он от них откажется. Глупый, конечно, вопрос – откажетесь ли Вы от этих людей, которые вместе с Вами делают, в общем-то, одно дело?
Эдуард Лимонов: А кто меня просит отказаться или не отказаться… Чего ради? Мне что, такая цена за свободу назначена? Я всегда был человеком очень последовательным и стойким. И никогда не был легкомысленным. Отказаться от чего-то… Вы меня представляете кем там? Владельцем чего? Я не знаю… Казино, что ли? Мы нужны друг другу: я нужен ребятам, они нужны мне. Такое сотрудничество будет продолжаться – это ясно. Вот я Вам говорю цинично, откровенно и просто: они нужны мне, потому что это наше будущее, а я нужен им – потому что – я знаю то, что им интересно, понимаете?
Александр Орлов: В связи с будущим. Меня Михаил Осокин, знаете такую фигуру? Так вот, он попросил задать Вам вопрос по поводу последней, а может быть и не последней… этой книжки «В плену у мертвецов». По поводу ресторана «На нарах», там есть некая фраза о том, что когда Вы выйдете на свободу, то Вы обязательно откроете ресторан. Там определенная будет подаваться пища. Баланда. Видимо, он хотел спросить вообще о Ваших дальнейших планах, о казино, может быть…
Эдуард Лимонов: Конечно, никакого казино, это просто остроты, никакого ресторана я, конечно, не открою. Нет у меня на это времени, не так много мне уж и осталось. Сколько мне? Шестьдесят. Здоровье у меня тьфу-тьфу, надеюсь, все будет нормально. Времени у меня мало для таких экспериментов открытия ресторанов. Нет, безусловно, я не буду открывать ресторан. А что я буду делать? Ну что и делал. Самим собой буду. Посмотрим. Надо еще выйти, большая борьба предстоит. Посмотрим, какими лимитами ограничится государство. Что захочет государство. Что даст судья. Вот это все надо увидеть и на основании этого уже строить какие-то планы. А какие на сегодня строить планы, когда у меня статьи, и если их применить все в совокупности, то там можно и 20 лет получить за это. Какие можно строить в этой ситуации планы? Это же не шутка, это статьи. Во время судебного разбирательства прокурор много раз вновь и вновь обращался к этим статьям. Поэтому это все конкретно и тяжело.
Александр Орлов: Адвокат Беляк в последнее время, и раньше мы с ним разговаривали, он говорит о том, что, в общем-то, дело «литературное», по большому счету, что вот эти статьи вытекают, каким-то образом, из литературного текста. Вот это он буквально недавно заявлял перед телекамерами. Но Беляк – адвокат, у него работа такая – заявлять. А Вы сами как считаете, причем тут Ваши тексты?
Эдуард Лимонов: Ну, это не только адвокат. Все, кто присутствовал на процессе, те убедились, кто непрерывно присутствовал на процессе, или был там на большинстве заседаний, убедились, что речь шла о текстах. Адвокат или не адвокат, речь шла о текстах постоянно. Речь шла о трех документах под названием «НБП-инфо», речь шла о других статьях, и, в конце концов, даже на одном из последних заседаний, которое представлялось обвинению, чтобы принести свои доказательства, даже прокурор внес просьбу приобщить к делу иск о закрытии газеты «Лимонка». Закрывалась газета по поводу моих статей, глав из книги, написанных уже в тюрьме. То есть это абсолютно верно на две трети, только одна треть – статья 222-я – имела дело с реальностью: с реальными автоматами, с реальным оружием. Они говорили о текстах, о параграфах, о том, кто автор этого текста, кто автор такого текста и так далее. Это роднит мое дело с делом Чернышевского. Потому что там – то же, как ни странно. Я хорошо это изучал и знаю, он был арестован 7 июля 1862 года за прокламацию, называлась она «Барским крестьянам», прокламация эта даже не была написана им самим. Она была написана Михайловым. Затем был провокатор Костомаров, который якобы собирался отпечатать эту прокламацию в типографии. Было письмо, перехваченное на границе, от Герцена, адресованное Серно-Соловьевичу, в котором упоминался Чернышевский. Речь шла о публикации «Современника» в Женеве или где-то там на Западе. То есть у нас тоже есть – и перехваченное письмо на границе у гражданина Франции Мориньяка. Удивительно и поразительно, что 140 лет спустя тот же, фактически, прецедент. Это говорит о чем? Это о многом говорит, и, среди прочего, что после, вдруг, советской власти, после революции Великой октябрьской, 70-ти лет диктатуры пролетариата, мы вдруг видим, что наши доблестные спецслужбы обратились к методам 140-летней давности – Чернышевского. Там существует в деле 130 полицейских донесений по наружному наблюдению. За ним велось наружное наблюдение с осени 1861 года. Два года он содержался в Петропавловской крепости, где написал свое знаменитое «Что делать?» и потом был осужден на 20 лет каторги. Фактически, государство угробило его. Причем, он был не просто там какой-нибудь, он был революционный демократ, как Ленин его назвал. Он был революционным демократом. Это был один из самых блестящих людей своего времени. И вот теперь мы вдруг обнаруживаем через 140 лет совершенно идентичные методы. Это говорит о средневековости того вот режима подавления, который сейчас воцарился. Если судят за подобные вещи, понимаете, потому что мы привыкли, что судят, вот вокруг дела – их много в тюрьме: убийство, 105-я статья часть такая-то, присутствовал человек или нет, часть вторая, если их было двое или несколько. Это конкретика. А когда речь идет о параграфах и текстах, где, заметьте, нет ни одного – ни призыва, ничего нет такого. Нет. Ни одна экспертиза не утверждает этого. Речь идет даже о толковании текстов, анализ это или же просто статья скажем, это анализ – призывов нет. Но, тем не менее, это все слеплено, склеено соплями и поступило вот в суд. К сожалению, это все реальность и это говорит о том, что вот у нас никакого не произошло социального прогресса. Нет его. 140 лет, может быть, он где-то и был в мире, прокатился, а у нас нет. У нас сейчас опять то же самое.
Александр Орлов: Я, когда к Вам засобирался, некоторые знакомые журналисты стали расспрашивать: а правда, что у Лимонова тюремная кличка Энерджайзер? А правда, что он сидел с Радуевым, и что от Радуева, якобы, все тюремные телевизоры звенели и ломались? Особенно интересуются, что такое пресс-хата? Это все в книжке «В плену у мертвецов» есть, конечно, но буквально несколько слов об этом.
Эдуард Лимонов: Радуев сидел надо мной, я сидел в 46-й в Лефортово, а он сидел наверху, в 101-й. И со мной сидели фактически два человека, которые вместе с ним в одной камере сидели. Меня с Радуевым не посадили, хотя я, как писатель, хотел и даже просил там следователя. «Слушай, может быть, сделаешь мне, чтобы я посидел там месяц, книгу написал. Мне интересен типаж, неприятен, может быть, но интересен». У Радуева действительно… он перенес операцию в Германии, и это простая вещь, скажем, когда операция ноги – туда вставляют временно, чтобы кость наросла, вставляют металлическую пластину и привинчивают, чуть ли, не к кости шурупами. Когда надкостница разрастается и восстанавливается, то потом ее надо удалять. Это делается при всяческих операциях и в голове тоже, выдалбливают кусок черепа. Ему надо было вынуть это, но так как он находился в тюрьме, и, действительно, поскольку это была металлическая пластина, а камера маленькая, там, в Лефортово, такие же камеры, как и здесь, то, проходя мимо телевизора, он действительно фонил, очевидно, – это была титановая пластина, и просто смещалось изображение. Ну, это, скорее, такая чисто позиция наблюдателей. Что там еще?
Александр Орлов: Почему Вас называли Энерджайзером?
Эдуард Лимонов: Поскольку я достаточно энергичный человек. Особенно, сидя в Лефортово, я на прогулки постоянно ходил, никогда не пропустил. На прогулках постоянно или бегал или отжимался, в камере отжимался. Сейчас я меньше это делаю, просто поднадоело это. Потом еще я никогда не сплю днем. Люди спят безбашенно, я стою, работаю, пишу, книги читаю, здесь уже читал тома Ленина, меня интересовали письма Ленина, я 49-й том читал, делал выписки для себя. Те, кто просто лежит и ждет пока время пройдет, конечно, для них это казалось странным, и так вот – я якобы слишком энергичный человек. Я для себя считаю, что это нормально, тем более – чего зря время терять, можно что-то узнать за это время.
Александр Орлов: А что такое пресс-хата?
Эдуард Лимонов: Существует такая практика, якобы, в тюрьмах. На себе я этого почти не испытывал, поэтому говорю то, что слышал. Это когда человека помещают в такую ситуацию, когда из него надо выбить какие-то показания, помещают с такими крутыми ребятами, которые из него эти показания выбивают. В одну камеру. И они в соответствии с обращениями, что написано, например, в тюремных правилах поведения и прочее, что нельзя притеснять сокамерников, они вот притесняют сокамерников, стараясь так, чтобы никто не видел. В моей книге там написано, что вот этот вот Леха, там есть у меня, по-моему, в одной из первых глав, добился признания, чистосердечного признания. Бил чечена Французова и тот дал признание. Это знала вся тюрьма Лефортово.
Александр Орлов: К свободной прессе никакого отношения?
Это пресс. Имеется в виду прессинг. Это, очевидно, иностранное слово, то есть выбивают показания. Сейчас, говорят, этого нет. Одновременно по желанию, я знаю, что в Лефортово вдруг собирали камеру из 6-ти человек, там обычно по три, ну и помещали туда человека, там есть две хаты по 6 человек. Во всяком случае, так говорят люди. Вы меня понимаете? То есть оказывается воздействие. То ли физическое, то ли моральное тоже.
Александр Орлов: Да понимаю…У меня к Вам такая просьба. Вы не могли бы прочитать какой-нибудь отрывок из «Дневника неудачника».
Эдуард Лимонов: Я не люблю. Все это искусственно, что ж я буду читать, тем более я не помню. Вы думаете, я что, хожу и в голове запоминаю?
Александр Орлов: Я могу Вам дать книжку, и Вы прочитаете.
Эдуард Лимонов: Да нет, не стоит. Я ее написал, уже прошло черт знает сколько лет. В 76-м году, дай Бог, сколько же? 27 лет, что ли.
Ссылки по теме:
Лимонов заявляет, что готов умереть в тюрьме >>>
Процесс по делу Лимонова – политический заказ, – саратовский губернатор Дмитрий Аяцков >>>
Саратов, Михаил Дежнев
Отправляйте свои новости, фото и видео на наш мессенджер +7 (901) 454-34-42
© 2003, «Новый Регион»
Публикации, размещенные на сайте newdaynews.ru до 5 марта 2015 года, являются частью архива и были выпущены другим СМИ. Редакция и учредитель РИА «Новый День» не несут ответственности за публикации других СМИ в соответствии с Законом РФ от 27.12.1991 № 2124-1 «О Средствах массовой информации».